Если бы монахиня и медсестра могли знать об отвращении, которое совсем недавно испытывала к девочке Целестина, они никогда не пустили бы ее в палату для новорожденных, никогда не доверили бы ей младенца.

Это порождение насилия. Это убийца ее сестры.

Она всматривалась в блуждающие глаза малышки в поисках греховности, доставшейся ей от отца.

Эти маленькие ручонки, такие слабые сейчас, которые со временем станут сильными. Будут ли они способны на злодеяния, как руки ее отца?

Это незаконнорожденное дитя. Это отродье человека-демона, которого Фими полагала больным и злобным.

И пусть сейчас перед ней был невинный младенец, сколько боли эта девочка могла принести остальным? Какие преступления могла совершить?

Но старания Целестины пошли прахом. Не смогла она найти в младенце даже малой толики злобы, доставшейся ей от отца.

Вместо этого она видела возродившуюся Фими.

Она видела ребенка, которому угрожала опасность. Где-то в Орегоне жил насильник, способный на любую жестокость, мужчина, способный на все, если, конечно, Фими не ошиблась, в том числе и на убийство дочери, о существовании которой пока не подозревал. Над Ангелом, если уж она назовет девочку, как хотела Фими, нависла та же угроза, что и над младенцами Вифлеема, которых перебили по указу царя Ирода.

Малышка ухватилась крохотной ручкой за указательный палец своей тети. Пальчики держали на удивление крепко.

«Сделай то, что до́лжно».

Вернув новорожденную монахине, Целестина спросила, откуда ей можно позвонить по личному делу.

Снова кабинет социального работника. Дождь тихонько барабанил по окну, за которым еще так недавно всматривался в туман доктор Липскомб, не рискующий встретиться взглядом с Целестиной, рассказывая о контакте Фими с давно умершими дорогими ему людьми.

Сев за стол, Целестина вновь позвонила родителям. Ее всю трясло, но голос звучал ровно.

Отец и мать говорили с ней одновременно, по параллельным аппаратам.

– Я хочу, чтобы вы удочерили ребенка. – И продолжила, не дожидаясь ответа: – Мне исполнится двадцать один год только через четыре месяца, но даже тогда у меня могут возникнуть проблемы с удочерением, потому что я – одинокая. А на то, что я ее тетя, никто и не посмотрит. Если вы ее удочерите, я ее воспитаю. Обещаю вам. Возьму на себя всю ответственность. Можете не волноваться, я не передумаю и не подброшу ее вам. С этого момента она становится стержнем всей моей жизни. Я это понимаю. Я это принимаю. Я этому рада.

Она опасалась, что они начнут спорить с ней. И хотя знала, что решение ее непоколебимо, тревожилась о том, что может не выдержать этого испытания.

Но отец не стал ее разубеждать, лишь спросил:

– В тебе говорят эмоции, Цели, или рассудок играет в твоем решении не меньшую роль, чем сердце?

– Не меньшую. Я все продумала, папа. За всю жизнь я не принимала более продуманного решения.

– Чего ты нам недоговариваешь? – вмешалась мать, интуитивно чувствуя, что Целестиной движет не только голос крови.

Целестина рассказала о Нелле Ломбарди и о послании, переданном Фими доктору Липскомбу после того, как ее вывели из состояния клинической смерти.

– Фими… была особенная. Я думаю, и ребенок этот не такой, как все.

– Помни ее отца, – вставила Грейс.

– Да, помни, – согласился ее отец, священник. – Если кровь заговорит…

– Мы в это не верим, не так ли, папа? Мы не верим, что кровь заговорит. Мы верим, что рождены в надежде под пологом милосердия.

– Да, – согласился он. – Верим.

Послышался усиливающийся с каждой секундой вой сирены: к больнице Святой Марии неслась машина «скорой помощи». По улицам, полным жизни, везли человека, оказавшегося на грани смерти.