На его беду, Шама́й услыхал обидное слово, вспыхнул и, с трудом сдержавшись, положил себе проучить старого дурня. С этого мгновения мысль о походе отступила на задний план, и душу его непреклонно занимали лишь планы мести кошевому.

Вскоре многие запорожцы, прогулявшие и заложившие шинкарям всё своё добро, тут и там начали поговаривать, что кошевой, дескать, обабился и, сделавшись ганчиркою, избегает опасностей войны, а, кроме того, больно много стал слушать ляхов.

Недовольные быстро сколотили партию войны. Как нарочно, тут же сыскалась и самая подходящая парсуна возглавить её, а именно – Шама́й. Не обошлось и без бочки крепкой просяной паленки, которая оказалась в Шама́евом курене как бы сама собою.

Хмельные и беспокойные головы, прихватив бочку, пошли кучами из куреня в курень и сбили с панталыку многих, хотя бы и разумных. Перечисляя всё, что знали дурного о кошевом, депутаты прямо объявляли всем, что не желают, чтобы их вожаком оставался не дорожащий войсковою честью тюхтий. Как водится, некстати всплыли и прежние обиды при дележе дувана, и табуны, и отары и даже смазливая вдовица на хуторе.

Сечь взволновалась и загудела, как гудят встревоженные пчелы на пасеке. Неурочно была созвана Войсковая Рада, но благоразумные и трезвые пересилили, и Лесько, не без труда, но удержал булаву кошевого.

Однако хмельные и неуступчивые козаки решительно отказались от Малдаба́я и, разгорячившись, пригрозили посадить в воду уже всю сечевую старши́ну.

Часть запорогов, взявши вместо войсковых литавров куренные котлы, хватили по ним поленьями, другие силою захватив старши́н, снова поволокли их на майдан. Третьи, уже изрядно хмельные, завладев атаманской булавою, принялись разыскивать Шама́я.

Дело начинало принимать скверный оборот. Старши́на, зная буйный нрав братии, не на шутку обеспокоилась, как бы её панование не завершилось на дне Днепра с полными пазухами песка. Да и Шама́й, совсем не желавший поднимать всей Сечи, сидел на запорах в своём курене, ибо находиться на майдане сделалось не безопасно.

Но это не спасло его от раздухарившейся толпы. Сечевики, выбивши дверь, вскочили в курень. Подбадривая своего ставленника кулаками под микитки, запороги с криками: «Шо ты сыдышь тут, собака!? Иды закон брать, скурвый сын60! Ты теперь наш батько61, и будешь паном над нами!», – выволокли Шама́я на майдан, где без лишних околичностей и церемоний в виде троекратного отказа и посыпания головы землёю, всучили булаву.

Но противная сторона и слышать не хотела о перемене кошевого. Закипел жаркий спор, за спором последовала ссора, затрещали чубы. Драка быстро переросла в ужасное избиение сторонников Малдаба́я, которые, не выдержав, побежали и затворились в церкви, где уже служилась вечерня. Но разъярённые преследователи вскочили и в церкву. Священник, видя такое смятенье, снял с себя епитрахиль и, не дослужив, ушел, а сечевой иеромонах в гневе запечатал и самую церкву.

Унять страсти выступили было куренные атаманы, увещевая сперва словами, а когда слова не помогли, прибегнув к палкам. Но вошедшие в раж запороги поколотили и куренных. Прежняя старши́на при виде такой великой шкоды разбежалась и попряталась, куда попало, а Малдаба́й, переодевшись монахом и подвязав себе бороду, спасся бегством и больше уж о нём на Сечи не слыхали. Всё сбылось над ним ровно по промыслу Шама́я, и соболья делия кошевого надолго пережила его ничтожное имя.

Воистину, неисповедимы пути господни! Начал свой день человек могущественным властелином над христианским войском, державшим в страхе Истанбул, Бахчисарай и Краков, принимающим послов от иноземных держав и на равных говорящим с коронованными особами. А закончил – гонимою и презираемою всеми собакой.