– А теперь, может, щербы? Щерба знатная!

– После чаю-то?

– Ни-чо! В казачьем животе долото сгниет! – густо, со дна котелка, наворачивает ему дед Хрисанф в миску ухи.

– Сытое брюхо к учению глухо, – говорит Гусь. – Мне в школу идти, дремать стану!

Однако ест уху с охотой.

– Ни-чо! Натощак только коты мышей ловят! Ну-ко еще половничек!

– Ты-чо, каждый день перед школой рыбалишь? – спрашиваю я. – Спишь-то когда?

– Спим-то мы с вечера, – сыто улыбается Гусь. – У нас телевизора нету.

Снаряжается Гусь молча. Подвязывает к поясу прозрачный мешок с рыбой, надевает фуражку, замысловато крепя ее на голове.

– Отцу-то сколь еще сидеть осталось? – спрашивает дед.

– Два года и четыре месяца… Аккурат, я в седьмой класс перейду, а у него срок кончится… Только опасаюсь я, как бы он там чего не натворил по горячности! – говорит Гусь. – Очень он горячий у меня. Чуть что – и пошло…

– Ни-чо! Ни-чо! – говорит дед. Два года как два дня. Зима – лето, зима – лето! И все тут! Оглянутся не успеешь, а он уже – в кругу семейства!

– Отец у тебя самый справедливый и самый добрый из всех, кого я знаю, – говорю я. – А то, что горячий – так на то и казак! Мы все одна порода!

– Он хороший! Он очень хороший! – глядя мне в глаза, вздыхает Гусь. – Пусть хоть что про него говорят! Хоть что!…

– Дед, а чего такое – любовь?

– Эх ты! – дед даже тяпкой, которой кукурузу окучивал, махать перестал. Выпрямился. Подбил указательным пальцем козырек холщевой фуражки, пересаживая ее со лба на затылок: – Чрез чего ж это ты озаботилси, про любовь ат?

Он оперся на мотыгу и рассматривал меня и дом, который я построил из глиняных кирпичиков, и двух моих деревянных лошадок и бричку, сплетенную из соломы, с высоты своего роста.

– Ну, вот ты, к примеру, маму любишь? Бабушку любишь? Вот табе и любовь!

– Не, – сказал я, – эдак то я и тебя люблю, и бабу Дарью, и Аксинью… А тута вот, которые молодые встретились – раз и влюбились!

– Аааа…. Это ты вчерась, вечор, в клубе кина насмотрелси. Ну, ладно – сказал он, опускаясь передо мной на корточки, – По энту любовь я тебе примерно объясню – на случае. Вот сказал дед внуку, как бы, я – табе: «Иди, поглянь – не кипить ли чайник», а той ему отвечает, как бы, ты мне, – А как я узнаю? Я ж никогда не видел, как вода кипить.

А дед ему и советваить: – Поставь чайник на огонь, открой крышку и смотри на воду. Когда кипения – то эта начнется – не с чем не спутаешь! Вот и ты так то, не думай, не невольси, прийдеть – накатится эта шутова любовь – не с чем не спутаешь! Сразу догадаешьси, что вот, мол, она! Она самая! А до того и головушку себе не морочь.

Пойдем – ка, – сказал он, распрямляясь, – чего нибудь на завтрак сгондобим. Ты, я чаю, уже исть хочешь?

– Да можно…

– Ну, вот ет дело! А то любовь кака то!… Ты чего девка что – ли про любовь мечтать?! Ты – казак, воин, хозяин! Табе об деле думать надоть, а не глупостями светлость мыслей своих забивать! А в кино то наснимають срамоты всякой, набрешуть с три короба – тольки красуйся! Стыда то нет!

Дед был нам, какой –то очень дальний родственник. Они как то с моей бабушкой стали считаться родством, так вышло, что у меня с дедом не то прапрадед, не то прапрапрадед – общий. Но поскольку, наши все мужчины погибли на войне и папа, и дядя, и дедушка, а второй еще до войны от голода умер, этот сказал: – Я – твой дед теперь за всех за них! Так и зови меня – дед!

Я очень обрадовался. Потому, что в хуторе, куда мы приезжали из Ленинграда на лето, редко у кого из мальчишек были деды. А в городе, вообще, не у кого! Нет, может они где то и жили, в какой – нибудь деревне, но я никого из них не видел. А у меня теперь дед есть! Настоящий! Я им очень гордился. Каждый день к нему прибегал. Собственные его внуки и правнуки жили в городе. Я их никогда не видел. Они не приезжали к деду. Дед им приезжать не велел. Говорил, что «не хочет окончательно портить им биографию».