Архаров поглядел на двери и, не останавливаясь, прошел мимо. Хотя в окошке торчали, друг на дружку глядя, две дамские восковые головы в нарядных чепцах, которые показались ему любопытны – как изрядно сделаны…

А вот в соседнюю лавку Архаров зашел – там, кроме прочего добра, имелась мебель, недаром же в окне выставлены позолоченные стульчики, которые можно установить на ладони.

Сидельцы приветствовали разом и по-русски, и по-французски, но хозяин, выглянувший из задних комнат, могучий купчина в темно-зеленом длинном русском кафтане на трех серебряных застежках-лапках, и без всяких там буклей – стриженый под горшок, признал обер-полицмейстера и, зная его нелюбовь к чужим наречиям, сразу приветствовал на том единственном, которым Архаров владел.

Тут же был предложен наилучший товар.

– А вот стулья с золотой резьбой, резьба в Вене сработана, а вот лучшие парижские бронзы, – показывал купец.

– Да на что мне они? – спросил Архаров. – Сам же видишь, что не возьму.

Стулья меж тем ему понравились – да и надо же чем-то домище наконец обставлять.

– Да ты, сударь, скорее купишь, чем все те амурщики, – купец показал в открытую дверь на толпу светской молодежи у вновь прибывших карет. – Они не за товаром – они к нам амуриться ездят, галантонщики проклятые! Просидят три часа, все им разверни, все покажи, хохочут, околесицу несут, а хороший покупатель в лавку уже не войдет… Мы государыне жаловаться хотим!

– И что, запретит им государыня амуриться? – удивился Архаров.

– А на то она и государыня, – почтительно сказал купец. – как скажет, так и сделается. Ей-то что! Ей товары на дом носят. Она и не знает про наше горе…

Заплатив за полдюжины стульев (взяли с него недорого, кто ж обер-полицмейстера обижать станет, таких дураков в купечестве нет!) и велев доставить их на Пречистенку, Архаров решил, что по хозяйству сделано довольно, и пошел обратно – снова миновав лавку Терезы и снова даже не удостоив двери и окошко взглядом. Хотя две изящно убранные восковые дамские головы почему-то так и требовали внимания…

Только у кареты он вспомнил, что собирался-таки сделать на Ильинке задуманную покупку, и вовсе не мебель.

За французскими было несколько нюрнбергских лавок, в которых торговали шерстью, полотнами, батистом, чулками, носовыми платками, и тут же – голландским сыром. Архарова в этих лавках интересовал табак – не будучи брезгливым, он не хотел все же посылать Никодимку взять на грош табаку у ближайшего будочника.

Изготовление нюхательного табака сделалось у будочников постоянным ремеслом, как полагал Архаров – от безделья, и завелись мастера, умеющие так тонко его перетереть, что к к ним графы и князья за фунтиком этого зеленого зелья посылали. Уже и дамы, любительницы взять понюшку и прочихаться всласть, завелись. Сам Архаров только еще проявлял интерес к этому модному развлечению – коли все его новые высокопоставленные знакомцы то и дело вынимали табакерки – серебряные, фарфоровые, черепаховые, с картинками, с эмалью, с камушками, – и предлагали угощаться, то и он обязан был соответствовать.

Архаров стоял у кареты, держась за приоткрытую дверцу и размышляя – то ли скоренько доехать до нюрнбергских лавок, то ли – ну их совсем. И тут другая карета, нарядная, щегольская, направляемая лихим кучером, едва не сбила его с ног. Кто-то уж так торопился на Ильинку – словно бы не чаял до вечера дожить.

Архаровский Сенька покрыл нахала лихой матерщиной, пожелав ему и самому шею свернуть, и коням своим, и господам своим, и потомству до седьмого колена. Но тот вдруг резко осадил лошадей. Не дожидаясь лакейской помощи, из кареты выскочила молодая дама.