– Яко Благ и Человеколюбец! – невольно прокричала тётя Зоя и, крестясь и включая попутное электричество, поспешила в сени.

– Да кто это так стучится-то? – спросила, не приближаясь к вздрагивающей двери.

– Открывай, тётка, надорвался, – с истинной натугой прозвучал мужской голос.

– Надорвался, так к фельдшерице ступай, – глядя в потолок, посоветовала тётя Зоя, угадав в пришельце пропойцу Зюзина Сёмку.

– Да Калмычиху твою припёр, святоша ты херова! – заорал Семка. – Открывай!

– Гневаться грех. А наши все дома, – сухо ответила тётя Зоя.

– Ну, всё, бросаю к чёртовой матери, и разбирайся ты сама!

На крыльцо легло что-то, и литые сапоги протопали прочь. Дверь была даже не на засове, и, видно, у Семки, действительно, рук не хватило, чтобы потянуть ремешок щеколды. Притащил что-то… Если Зинка велела? Помедлив ещё, тётя Зоя неслышно сняла щеколду и потянула на себя дверь. Свет пролился на улицу, и она увидела на крыльце родную дочь. Пуховая шапка на самые глаза натянута, руки разбросаны, юбка задралась.

– Сё-ёмка, Сём! – вырвалось.

– Ну? – Сёмка вышел из темноты с цигаркой в зубах. – А ты не верила.

– Живая она? – прорезался шёпот.

– Сама глянь. Оп-па! – Семка подхватил распростёртую на руки, выплюнул цигарку и переступил порог.

Дальше были суета и пелена. Тётя Зоя кричала «тута!» и бежала срывать покрывала и подушки с кровати. Потом снова «тута!» – и стелила на диван простыню. «Узко!» – и спаситель раскладывал диван, переложив дочь на пол. «Да как же так-то!» – а пуговицы на этой раздувайке не давались в остекленевшие пальцы, выскальзывали, не расстёгивались. За водой, за полотенцем… полотенце в воду… опять пуговки склизкие…

– Да это кнопки, тётк, рви на себя!

От мужского голоса тётя Зоя кинулась оправлять юбку на дочери… замок щёлкнул, разъехался, юбка поползла из-под раздувайки… краем простыни прикрыла… шапку сняла.

– Дышит, – вдруг сказал Сёмка. – Вздохнула сейчас… Во, во, гляди – дышит! Спирт нашатырный тащи!

– Дышит, – прошептала тётя Зоя и опустилась коленками на пол.

– Я подумал, пьяная под забором валяется… Зин, ты слышишь? Давай, тётк, за нашатырём… Зин! О, мать, глаз дёрнулся! Давай, давай, просыпайся.

Дочь вздохнула и открыла глаза.

– Слава Тебе, Господи, – с чувством произнесла тётя Зоя. – Спаси и помилуй нас!

И ясное сознание вернулось к ней. Она ещё попросила милости Божьей на долю нежданному спасителю покоя и чинности дома своего и поднялась на ноги. В известном смысле был соблюдён и порядок христианский. Дочь повела глазами, и тётя Зоя проводила Семку на кухню, зачерпнула ему кваску свекольного. Вернулась. Зинка сидела на диване, держалась за виски, чуть покачивалась.

– Мама, он сумку у меня вырвал, – прошептала.

– Он, дочк, на руках тебя принёс, Сёмка Зюзин. Ногами стучал и выражался.

– А кто же тогда? – взгляд у дочери миг от мига делался вострее. – Подай этому, в холодильнике начатая стоит. И не отпускай пока, я выйду.

– Халат надень, юбка-то…

– Я туда схожу. Дай булавку.

Тётя Зоя отцепила свою булавку и, покачав головой, протянула дочери.

– Не озоровал? – спросила.

– Мама! – Зинка сверкнула глазами и поднялась, подтягивая юбку. – Не озоровал. Какая разница.

– Я давно говорила тебе: днём дела делай.

– Иди, подавай ему.

Тётя Зоя усадила Семку поближе к столу, а когда выставила полулитру, он ещё и сам придвинулся. Тут же, правда, вскочил, сходил к порогу разуться и снять шапку.

– С закуской, тёть Зой, больно не мудри, – сказал. – Мы больше рукавом привыкшие. У Стеблова сидим – чем закусить? А вот, говорит, курятина, – Семка показал тёте Зое папиросы, – а вот ведро гидроколбасы из колодца!