– Мы разберемся, – его голос понижается почти до шепота, – мы найдем, почему они…
…не договаривает, снова и снова бросает исполинские камни в мертвую пустыню, тридцать, сорок, сто…
– Я же сказал ей прийти! – звездоктор смотрит на меня так, будто это я виноват, – я же сказал, если станет хуже…
Думаю, что я могу сделать, разве что бегать за всеми пациентами, уговаривать их прийти…
Звездоктор хочет добавить еще что-то, не успевает, прерванный телефонным звонком.
– Алло… слушаю… да… сию минуту, выезжаю… да…
Я уже не спрашиваю, куда, зачем, я спешу за ним, только бы успеть…
– …я нашел…
Говорю осторожно, еще сам толком не понимаю, что именно нашел, точнее сказать – ничего, какие-то слухи о слухах, воспоминания о воспоминаниях, домыслы о домыслах.
– Я нашел… понимаете… есть какие-то цивилизации, огромные, давно отделившиеся от своей планеты…
Он молчит, он смотрит на меня так, что я снова боюсь раскрыть ему всю правду…
– …так вот… чтобы выжить, эти империи поглощают сияние звезд…
Я жду от него новой вспышки гнева, я жду, что он взорвется яростью, интересно, что разнесет на кусочки на этот раз…
– Я знаю, – отвечает он наконец.
– Вы…
Я смотрю на него, я не понимаю, почему он до сих пор не растерзал тех, кто убивает звезды – если он знает…
– Я знаю…
Говорю – как будто даже не ему, а самому себе:
– Я… я найду их… кто это делает… обещаю вам… найду…
– …температура падает… звезда стремительно тает…
Звездоктор проверяет звезду, недовольно качает головой, я вижу его отчаяние, его бессильную ярость.
– Выйдите, – говорит он перепуганному супругу и родителям звезды, – оставьте нас…
Я жду, что он скажет выйти и мне тоже, как всегда – но на этот раз он как будто забывает про меня, он наклоняется над звездой, настраивает замысловатые приборы. Я смотрю во все глаза, в кои-то веки мне выпала удача посмотреть, узнать, как он это делает, должен же я когда-то научиться… Не сразу понимаю, что он делает, не верю себе, нет, быть не может, ошибка какая-то, нет, нет, он не высасывает звезду дочиста, не высасывает, я говорю, он…
И все же…
И все же…
Я, наконец, понимаю, что происходит, понимаю, что нужно сию минуту броситься прочь из комнаты, рассказать всем и каждому, смотрите, смотрите, что он творит, да вы кого к себе приглашаете-то…
– Ну, помогайте мне, что стоите-то, пора уже и научиться, – он передает мне хитромудрые космические станции, показывает, как вытягивать энергию из звезд. Подчиняюсь – потому что не могу не подчиниться, потому что он создал меня, чтобы я подчинялся ему…
Солнц и Кошк
Кошк иногда садился за руль, но редко, – когда дорога была предельно ровной до самого горизонта, и когда поблизости не было городов. Стоило где-нибудь в округе замаячить какому-нибудь городку, как Солнц буквально выдергивал руль и направлялся в сторону заветного города. Солнц отличался особым чутьем на города, он чувствовал их за многие километры, и находил их даже там, где карты упорно показывали, что никакого города и в помине нет.
Здесь.
Это говорит Солнц. И выруливает на шоссе, ведущее к городку, обычному такому городку, каких тысячи, с указателем, стертым временем, с прижавшимися друг к другу домишками, из которых пахнет пирогами, с улочками, которые путаются сами в себе, с заброшенным особняком на самой окраине, где дальше расстилается бесконечный лес, в котором живут легенды. Солнц останавливается иногда у околицы, иногда у околесицы, – и они со Кошком выходят в городок, шагают мимо остановки, от которой вот уже лет сорок ничего не ходит, сворачивают на улочки, подернутые запахом прошлого, где вертятся на ветру пожухшие прожитые года. Солнц оглядывается, прикидывает, да точно ли это этот городок, нет, что-то не похоже, что-то сомнительно, хотя как знать, может быть, тот самый и есть, да, скорее всего, тот самый. Солнц поворачивается к Кошку, как будто спрашивает – готов? – и возвращается в какие-то там года, настолько далекие, что они сами про себя ничего не помнят. Городок молодеет на глазах, его морщины разглаживаются, седина темнеет – и вот уже оживает заброшенный особняк, в котором когда-то что-то случилось, уже никто не помнит, что и когда. И вот уже от остановки отходит корабль, расправляет крылья, поднимается в небо, везет кого-то в столицу. И вот уже оживает школа, наполняется гомоном, – нет, детей там сейчас нет, школа гомонит сама по себе.