Разморённый после горячего душа, и уверенный в своей неудаче, Михаил появился около гардероба и, протянул номерок бабуле:

– Ждёт тебя уж минут десять.

Он удивлённо оглянулся и увидел давешнюю знакомую. Солнечное сплетение ещё ныло и посасывало болью, поэтому Михаил очень осторожно приблизился к стоящей у огромного витринного окна девушке. В руках она держала плащ.

– Решили меня добить, – произнёс он шёпотом, наклонившись к свеженькому, ароматному и симпатичному ушку. Девушка вздрогнула и повернулась.

Потом был голый, до мурашек по телу вечер в съёмной комнате, поющая скрипучим железным голосом монотонную песню кровать и после всего этого привкус сладковатого перегара на языке от дешевого шампанского. Ещё через час, Михаил остался один, и, теребя в руках синенькую в блёстках невидимку, выпавшую из душистых женских волос, ощутил, как непривычно и сладко ёжится его сердце. Чувство это было для него незнакомым, поэтому он попытался от него избавиться, сказав цинично вслух:

– Сука!

Но это не помогло. Он боролся с подступающей к сердцу горячей волной и на следующий день и через день, и ещё через два дня, пытаясь победить её с переменным успехом, выставлял со своего пустынного берега волнорез рассудка. Ночами, когда бдительное сознание теряло контроль, необычное, новое чувство прорастало, давало корни и начинало цвести, распространяя запах её влажного ушка, сохранённый в памяти. Неизменно на утро, он просыпался от удушливой щемящей нежности, и от наивной безысходности, и мужского страха перед вынырнувшим вдруг из пространства одиночеством.

Через неделю Михаил сдался. Под ритмичные прыжки отпущенного на свободу пульса, с букетом голубоглазых фиалок разыскал он место по адресу, написанному её рукой на трамвайном билетике и оставленному в тот, первый восхитительный день, на прикроватной тумбочке. Он теперь был счастлив, что не выбросил его сразу. Положил его в паспорт за прозрачную обложку. Когда книжечка паспорта закрывалась, исписанный билетик встречался с его фотографией, от этого казалось, что происходит своего рода поцелуй. Глупо конечно, но так Михаил продержался до второй встречи.

Строение, обозначенное корпусом «x» оказалось общежитием медицинского института. Взяв нахрапом бдительную вахту, он поднялся на нужный этаж, и, стоя перед заветной дверью, придирчиво оглядел себя со всех доступных сторон. Обнаружил: две капельки грязи на лакированном носке ботинка. Сложенным в треугольник свежим выглаженным платочком начал изводить нечисть, неловко наклонившись. В этой неудобной позе и застала его открывшаяся неожиданно дверь. В жёлтый полумрак коридора ринулся всепоглощающий свет.

– Ой! – Сказал её знакомый голос.

И первый раз, за всю свою бесшабашную молодость чудо-Михаил растерялся. То ли лампочки в комнате были слишком яркими, то ли густо пахло жареной картошкой, глаза заслезились, горло запершило, и вместо общепринятого, и нахального «Здрасте», – кашель и сморкания приветствовали присутствующих.

Присутствующие в комнате захихикали, что вызвало в жестокосердном Михаиле смущение.

Жителей оказалось трое. Молчаливая румяная Люба с картофельным крестьянским носом, как оказалось, Михаил правильно определил её полновато упитанную принадлежность к селу своим чутким до женщины нутром. Худощавая Оля-хохотушка, выставляющая напоказ напускную смелость и точёные икры, соскользнувшие в ярко белые носочки: «А чё? И пойдём, да хоть куда пойдём!» И его избранница Нина, от растерянности скромно присевшая на уголок табуретки. Совершенно не ожидавшая его прихода неделю спустя. Ослепительная Нина, теперь в обычном домашнем хлопковом халатике до колен в синие гипертрофированные бутоны ничуть не потерявшая в нем своей значимости, а наоборот, очень подходящая сочетанием цветов под принесённый им букет.