Сейчас Кэ́мбис казался ей Богом. Тем, кто не позволит умереть. Но её радость была поспешной.

За ними, прямо из оконца зубатой башни Батура, в устройство, напоминающее подзорную трубу, наблюдал рихт Сайленский, что исполнял веленый его госпожой приказ. Он, вставив пару стрел в свой начищенный арбалет, не стал тратить и минуты на наблюдения и тут же выстрелил в мельтешащую цель.

Стрелы, прилетевшие со свистом, словно пули, вонзились в стену недалеко от руки заключённого, так что пленники не успели понять, что происходит. Две других насквозь пробили его кисть, пригвоздив длань Кэмбиса к стене Гастэрота. И пленник, прожжённый сильной болью, как раскалённым тавром, заорал.

– Нет!

Зажатый кистью тифиловый хлеб залился его же алой кровью, а толстая стрела, воткнувшаяся в стену, не поддавалась никаким усилиям вытащить её.

Этот внезапный крик привлёк внимание всех тех, кто находился под Гастэротом, и даже самой королевы.

Сэл, испугавшись последующих стрел, отпрянула от оконца, упав прямо коленями на каменный пол.

– Я не отдам вам хлеб! – прокричал Кэмбис в попытках засунуть в рот его остатки.

Не осознавая того, что в соседних камерах стало мёртвенно тихо, Кэмбис рыдал и ел этот чёртов хлеб. И только после некоторого времени он понял, что хлеб, который им тайком пронесли в камеры, когда стража тюрьмы отвлечённо закрывала башенные окна, отравлен, но было уже поздно. Боль нестерпимой волной накрыла всё его тело, да так, что боль от раны на руке тут же отступила. Он по-прежнему был пригвождён к стене, но его ноги, уже в бессилии, перестали слушаться. Единственное, о чём он успел подумать, прежде чем сознание покинуло его, – это то, что стрела, пробившая руку, несомненно, спасла девушку от их участи. Затем он, корёжась, простонал и замер.

Сэл всё поняла, она попыталась окликнуть Кэмбиса, но ответа не было. И тогда она закричала, закричала так, что голос, пропитанный ненавистью, услышали все на острове, но эти усилия лишили её последних сил, и она погрузилась в темноту закатившихся глаз.

Проснувшись через несколько часов, когда шторм уже вовсю бушевал за окном, она с трудом встала на ноги. И тут же доковыляла до оконца. Её целью была дождевая вода, стекающая с крыши Гастэрота ручьями. Именно эта вода в её ладонях, холодная и пенистая, была так ей необходима.

Ну а после, утолив жажду дождевой водой, она снова отступила во тьму, жалея бедолаг, что так и не успели обрести свою заслуженную свободу.

Длинные деревянные столы с такими же длинными скамьями вмещали добротную часть зирданцев, желающих скоротать штормовые часы. В скалистом зале Адримэ, в зале питейных застолий, в этот раз было не продохнуть. Воздух настолько был пропитан мускусом и потом, что порою у юных зирданцев, попавших сюда впервые, кружилась голова. Но пьяный угар привлекал под своё крыло всё больше и больше народа. Сам зирд Пест был не против таких вечерних увеселений и зачастую принимал в них участие. Что пили зирданцы на своих застольях, не осталось тайной. Их привычным пойлом, помимо тифиловой настойки из зерновой тифилии, был натуральный сок деревьев Эку, что вызывал довольно стойкое опьянение. На островах поговаривали, что плоды этого дерева также обладали подобными свойствами, но зирданцы их не ели. Для усиления градуса древесного сока порою они добавляли в гигантский глиняный чан цорбу, что вмещал в себя по меньшей мере двести литров сока, пять горстей высушенного и измельчённого помёта лиловых обезьян. Вот тогда этот напиток был поистине огненным и крепким.

Из чана цо́рбу сок разливался по керамическим кружкам, что лепились из глины и обжигались испокон веков на туманном Сэйланже. Такие кружки пользовались спросом на всех осязаемых островах, так же, как и на враждебном Сициле. Они, объёмом в пять литров, наполненные питьём, могли подкосить даже крупного зирданца.