Узники сбежались.

Пельцер лежал прямо перед колесами. Витька Степовой уже поднялся и отряхивал пыль с полосатых штанин. Яков Штейман подбежал к человеку, что согнулся от боли, опустив голову и прижимая окровавленные руки к животу.

– Ваня… ты как? Ваня… ты просто спас его… какой же ты…

Цыган злобно выругался и ткнул дубинкой в бок Соколову.

– Ишь ты, уже второго доходягу сегодня спасает! Какой ты добрый, сокол! Самого чуть не задавило, дурака! Тьфу! Какие слабые всё же, эти жиды!

Староста сплюнул в сторону помертвевшего лица Пельцера. Соколов резко обернулся. В его глазах было что-то такое, отчего цыган попятился назад, вполголоса бормоча угрозы:

– Но… но! Ты меня своими зенками-то не сверли! Не комиссар на допросе, чай! Я тебе, сокол, еще припомню сегодняшнее… и тебя никто не будет вот так спасать… скоты… все равно сдохнете все здесь!

Капо пятился к светлеющему выходу. Толпа узников молча пропустила его, все видели, что по рельсам быстро идет инженер Вальтер Браун в сопровождении двух эсэсовцев с овчаркой. Немец подошел, осмотрел место происшествия. Потом поднял голову и спросил:

– Кто бросил камень под колеса?

Заключенные молчали.

– Я повторяю вопрос! Кто бросил валун под вагонетку?

Эсэсовцы с интересом наблюдали за происходящем. Толпа молчала. Инженер открыл рот, чтобы спросить в третий раз, как из шеренги узников вышел человек с окровавленными руками.

– Я бросил.

– Фамилия!?

– Соколов.

Немец молча рассматривал заключенного. Потом опустил глаза на Пельцера.

– Гут! Ти есть молодец! Выручил товарища по работе! Гут! – инженер похлопал Соколова по плечу. – Этого – убрать!

Эсэсовцы двинулись к вагонетке, снимая с плеча автоматы.

– Нет! Его – в лазарет! В ревир! – добавил немец, спасая жизнь Диме Пельцеру. – А ты герой, Соколов! Как тебя звать?

– Иван… – коренастый заключенный исподлобья смотрел на инженера.

– Самое русское имя! Иван… Ванья! – воскликнул Браун. – Я бывал у вас в Москве… красивый город! Однако, фсё! Всем арбайтен! Работать! Двоим доставить этого в ревир! – палец инженера ткнул в сторону лежавшего на рельсах Пельцера.

Степовой и Маслов подняли харьковчанина, усадили в стороне, пытаясь привести в чувство. Спустя минуту тот с трудом открыл глаза, и его повели к выходу. Сделав несколько шагов, москвич Маслов обернулся:

– А ты, сокол, молоток! Теперь Пельцер и Каневич должны на тебя всю оставшуюся жизнь молиться, если выйдут из лагеря на свободу!

Иван Соколов лишь слабо улыбнулся, махнул рукой, и снова взялся за свой отбойный молоток.

* шпилишь – играешь (жаргон.)

Заключенный номер 9009-й медленно добрался до верхнего яруса деревянных нар и облегченно откинулся на набитый сеном матрац. Очередной день канул в небытие. Иван Соколов давно перестал считать недели и месяцы, проведенные в неволе. Здесь, в Эбензее, он считался одним из «старичков», «ветеранов», которые намного больше других находились в заключении. Это был его третий концлагерь. В бараке царил полумрак. Узники негромко переговаривались, устраиваясь на ночлег. Воздух еще был свежим, помещения проветривались перед приходом отрядов с ужина. Кто-то уже громко храпел, вызывая недовольство соседей. Бывали случаи, когда таких «храпунов» специально подставляли, чтобы избавиться раз и навсегда от надоедливых звуков. Но обычно дело ограничивалось увесистым пинком под бок храпящего, после чего тот приобретал стойкую привычку спать на боку.

Рядом с Соколовым беспокойно ворочался Яков Штейман. Чуть поодаль спали Маслов и Степовой. Внизу, на третьем ярусе, о чем-то шептались Негуляйполе с Лёней Перельманом. На втором ярусе спали грузин Нодар Папелишвили, поляк Яцек Славинский. В самом низу, практически на полу были постелены матрацы евреев из варшавского гетто Юлия Либмана и Марка Фишмана. Два места пустовало: Каневич и Пельцер отлеживались в ревире.