– А как же твоя работа? Ты не работаешь?

– Работаю. Ты пока один не дойдёшь, так ведь? Хотя я знаю, что ты пробуешь быть самостоятельным. Видел, как завтрак готовил. Это был бутерброд с хрустящей корочкой?

– Скорее, чёрный сухарь.

– Не всё сперва получается удачно. Но это не означает, что пора складывать руки.

– Я ни за что их не сложу. Но мне без тебя правда не дойди! – отвечал я и озарялся в ласковой улыбке. – Веди меня, пап. Веди.

– Держись рядом.

Папа увлекал меня в доверительные разговоры, встречал весело из школы и лелеял до тех пор, пока меня не стали угнетать первые признаки одиночества, появившиеся совершенно неожиданно. Временами я замыкался в себе и не общался с Серёжей, который, несмотря ни на что, всячески поддерживал меня. Он приносил всё больше апельсиновых конфет, а после того, как я отказывался от них, предлагал угощение Ирине Андреевне, которая, кажется, за два года успела располнеть. Она сделалась неповоротливой и мало ухаживала за кожей и ногтями. Вероятно, с ней стряслось несчастье. Может быть, и наоборот.

Я ждал хоть какого-нибудь знака, который бы указал на правильность моих действий, и глядел с невыносимым напряжением на дверь, за которой лежали карты. Когда ничто не подало мне знака, я начал следить за мордами, которых комнатушка жадно пожирала. Люди втягивали плечи, складывали руки

(я ни за что их не сложу)

и, погружаясь в глубокий траур, болели.

Наконец, приняв окончательное решение, я проник внутрь,

(когда никого не стало дома.)

включил тусклую лампу и, переворошив все платья, нашёл в одном из них карты. Обронил их холодно на стол и уселся на высоком бархатном стуле. Я представил, что случится, если меня поймают за постыдным занятием, и взялся без промедления за дело. Я вынул три карты, но никаких тревожных картинок не заметил. Вытащил ещё две, основательно разворотив колоду. После поёрзал от негодования, вскочил с места и, подняв все раскиданные мятые платья, с быстротой молнии развесил их по плечикам. Мне вдруг стало так тяжело, так тяжело, что я громко закашлялся и, зажав кулаками глаза, горько разрыдался. И шёпот нёс тихий в пустоту: «Карты, карты, покажите картинки, ну покажите, пожалуйста!» Они не отзывались.

Я притронулся к колоде и затем убрал руку. Она горела неистовым огнём.

Вмиг преобразилась чёрная комнатушка! Стремительно замелькали таинственные образы, сотканные из множества танцующих серебристых нитей. Лампа вдребезги рухнула с тумбы, когда её коснулась чья-то невесомая и прозрачная рука. Меня поглотил знакомый голубоватый туман, густой, почти шелковистый на ощупь. Я охнул, когда увидел папу, выходящего из коридора в длинной рубашке навыпуск и в клетчатых тапочках. Комнатушка произвела на него неотразимое впечатление. Я кинулся к папе в смущении и растерянности, но не добежал, а упал рядом бессильно на колени, сильно порезавшись об осколки бледной лампы. Он сразу же взял меня на руки и усадил на стул, предварительно скинув со стола волшебные карты. Волнению удалось успокоить боль, пронзающую ноги.

– Ты видишь туман?

– Вижу.

– Я не должен был доставать карты! Мама предупреждала, что рано. Как нам их убрать? Если она увидит, что я здесь всё испортил!

– Успокойся.

– Но она рассердится!

– Сейчас я обработаю колени, – сказал преспокойно папа. – Никто не будет сердиться.

Он сделал мне умелую перевязку. Я глядел глупо в пол, теряющийся в тумане, иногда взглядом окидывая карты, выступающие из-под мощно клубившейся пелены, похожей на пену волны, разливающейся по берегу.

– Спасибо большое.

– Всегда пожалуйста! Так что же тебя пугает? Мама? – спросил он бодрым голосом.