Зачем па сюда возвращаться?

Мистер Теллер, положив руку на пистолет, смотрел, как мужчины уходят.

– А плантаторам все бы только бездельничать, – пробормотал он.

От злости мой голодный живот разболелся сильнее. Полежать бы на подстилке, да стоило закрыть глаза – как я видела миссис Бен. В брюхе заурчало. Найти удалось всего два клубня ямса. Два!

Кто-то собрал еду, которую вырастила мами.

Бах! Я вонзила вилы в землю. Пусть это послужит знаком.

В хижину я вошла со склоненной головой и пробралась мимо мами к себе. Там улеглась и принялась смотреть в окно на дом-сову, надеясь увидеть сияние звезд.

Младшая сестренка кашляла. Звук был сухим и царапающим.

Может, дать ей воды? Питья едва хватит до утра. Вряд ли мами позволит отойти от хижины, даже чтобы просто наполнить калебасы в источнике. Тонкие косички упали мне на лицо. Я хотела их поправить, спрятать под своим любимым красным льняным шарфом.

Красный не подходит для раскаяния.

Надо загладить вину. Печальнее, чем свист одинокой иволги, я вошла в большую комнату. Мами пела Китти, сидя на полу, совсем рядом с тем местом, где миссис Бен…

Кровь загудела в жилах. Я снова услышала выстрелы, увидела красные слезы старушки.

– Прости, мами. Прости, что привела к нам в дом смерть…

Ничего.

Ни слова.

Ни кивка.

Ничего.

Китти пискнула, словно запела маленькая тростниковая флейта. Неужели даже сестричка думает, что мне не жаль?

– Pickney no hear wah marmi say drink peppa warta lime an sarl…

Креольская песня мами рассказывала, как страдают малыши, что испили огненной горько-соленой воды.

– И ты будешь страдать, Долли, если не перестанешь. Я этого не хочу.

Моя ма знала кучу языков, в том числе старые – чви[11] и киконго[12], немного французский, который был распространен на Гренаде, немного ирландский нашего па. Эту смесь называли креольским. Ма подбирала слова в зависимости от того, кто ее слушал, но говорила она мало.

– Прости меня, мами.

Она опустила Китти на груду одеял и потеребила завязки своей желтой туники.

Красивые темные руки ма блестели от сладко пахнущей кокосовой помады собственного изготовления.

– Больно ты смелая, Долли. Твой па зовет тебя мишнях[13], по-ирландски значит «отважная». Я зову тебя миньшах[14] – козочка. Боюсь, упрямство в тебе – козлиное.

– Разве плохо быть смелой? Тот вождь, о котором ты пела, Куджо, разве он не был смелым? Разве он не был сильным?

– Истинный Куджо[15] был сильным. Вождь маронов[16] одолел всех и накормил многих. А вот лже-Куджо погибли мучительной смертью.

Мами выглядела очень усталой, хотя женщины еще не вернулись к работе. Им надлежало оставаться в безопасности, на плантации, в своих хижинах и на своих наделах.

– Куджо был мужчиной. Они не хотели, чтобы он был сильным. Они не позволят и тебе стать сильной.

Я была еще маленькой, но хотела большего.

– Я хочу поскорее вырасти. Я буду защищать тебя, пока па не вернется. Я хочу для нас всего! У меня есть мечты. Хорошие мечты. О домах – больших домах. Хорошей одежде и даже ботинках.

– Долли, тебе не позволят. Они найдут способ навредить тебе, забрать все, что у тебя есть, и тогда ты будешь благодарить их хотя бы за то, что тебе не больно.

Мами натерла локти помадой, которую держала в зеленом калебасе. Ее кожа сияла в отблесках свечи.

– Не хочу боли ни для тебя, ни для Китти. Прими то, что у нас есть. Терпи горечь молча. Таков путь. – Она махнула мне. Я подошла, будто ма указала скипетром. – Я умерла, чтоб ты могла жить. Так пусть мои страдания не будут напрасны.

О чем это она? Мами была жива – сидела передо мной, говорила, дышала. Я бросилась к ней, вцепилась в нее и зарылась в ее объятия. Я не могла. Не в силах была разжать руки. От испуга сердце лихорадочно прыгало, как пьяный дурак на празднике.