– Что, Долли? – сказал Келлс.

– Не знала, что вы заняты… приемом гостей.

У ван Схейленбюрха был крючковатый нос, как у моего па. Он смерил меня взглядом сверху донизу, затем отвернулся.

– Je chattel is knap[33].

Он засмеялся, и Келлс следом за ним тоже.

Я немного знала голландский – слышала от рыночных торговцев и плантаторов на приемах Келлса. Гость назвал меня красивой вещью. Мне следовало принять это за комплимент, как и его плотоядный взгляд, который сводил все, что было между нами с Келлсом, к чему-то грязному. Я была даже не Валлой[34], наложницей Иакова, а кем-то гораздо ничтожнее.

Ухмылка Келлса увяла.

– Что-то срочное, мисс Долли?

– Нет.

Ван Схейленбюрх глазел на меня, будто я расхаживала с голыми плечами. Я оделась как праздная дама, что соответствовало положению Келлса. На мне было красивое расшитое платье из оливкового атласа, под которым скрывались белые юбки.

Но усмешка капитана обнажила холстину, прикрывавшую мою душу.

И мой Келлс это ему позволил.

Осторожно, стараясь не хлопать дверью, я попятилась и вернулась в мою старую комнату.

Китти сидела за столом, возилась с глиной.

– Где Шарлотта, сестренка?

– С миссис Рэндольф, учится стряпать.

– О…

Она повернулась и уставилась на меня.

– Смотри! – Китти показала мне вылепленную вазу – гладкие стенки, большое изогнутое горлышко.

У ее ног валялись наброски углем – она готовилась расписывать свое творение. Там будут изображены радостно танцующие женщины, прямо как у источника па.

– Все хорошо, Долли?

Лгать себе я привыкла: что мои чувства имеют меньшее значение, что я пью чай с целью предотвратить беременность, а не потому, что боюсь из-за ребенка потерять Келлса; что даже в мелочах возвысила его мечты над своими.

Поэтому я кивнула сестре.

– Все хорошо.

– Мистер Келлс умеет решать проблемы, но и ты тоже.

Сестра снова занялась своей вазой. Мне хотелось поговорить с ней, объяснить, насколько хрупкое у нас положение… Но я не могла.

Душа Китти застряла в ловушке, она была по-прежнему юна – девятнадцать прожитых лет не сказались на ней.

Но я же обещала. Она не должна расти как я.

Я подошла к ней сзади и обняла. Возможно, смочила слезами ее косы. Китти продолжала заниматься вазой. Когда она закончит, это будет еще один шедевр.

Я кормила своего малыша Эдварда, устроившись в кресле-качалке. Крепкие балясины, точеные изгибы красного дерева и мягкое сиденье с тростниковой обивкой. Качаться в нем было прекрасно. Его прислал мне Келлс.

Он уехал по неотложным делам через месяц после того, как мое положение стало заметным, сначала на Барбадос, затем в Европу. И хоть Келлс посылал письма, которые читал мне Фоден, обида не стихала. Для моего па и для других мужчин отъезды и приезды были способом существования, особенно для джентльменов, которые отчасти проживали свою жизнь за морем. Что влекло их в этих водах, на этих далеких берегах? Я должна была это выяснить и дала себе такое обещание.

По моему лицу заструились слезы. Не знаю почему. Я злилась на Келлса, но это чувство, эта тьма были совсем другими.

Роды выдались тяжелыми. Миссис Рэндольф – слава богу, миссис Рэндольф была рядом. Пуповина…

Было слишком много тревог. Слишком хотела я увидеть Келлса. Мое тело изменилось. Вот и все. Мами помогала женщинам справиться с родами. Жаль, я не помнила как.

Темноволосая головка моего сына покачивалась у меня на груди. Его теплая кожа пахла лавандой и кокосом. Это дитя любви, а не ненависти. Помни об этом, Долли.

Я уложила Эдварда в колыбель, покинула одинокую комнату Келлса и пошла взглянуть на своих девочек. Китти разложила подушки на большой кровати с балдахином, а Шарлотта растянулась на матрасе, где мы когда-то помещались вдвоем.