– Примерку тебе подавай! Вот, поди, сходи в гости к Светке, примеришь это пальто, попросишь вернуть.

– Как же я его верну?

– Вернёшь, коль так хочешь! Скажешь, что Светка тебе не сестра, так она тебя с этим пальто и выдворит на лестницу.

– Бабушка! Злая ты… ты бы меня ещё к тёте Люде отправила за старой посудой, – артачилась Элина.

– Людмила Анатольевна – святой человек! Четверых деток воспитывает. Как наседка над ними квохчет…

– Учила бы лучше. Они у неё бешеные. Я чуть не споткнулась о самого малого. Несётся, не глядя под ноги.

– Она их и учит по-своему: по-бытовому. Каждый знает дорогу к дому, к соседним дворам убегают и самостоятельно возвращаются, код домофона знают; когда звонят мне, извиняются, что не туда позвонили, я их впускаю – всё же дети.

– Причём здесь код домофона? Тётя Люда злобствует на соседку нашу, обвиняет, что та поцарапала её машину гвоздём. Так и настаивает на гвозде! А у соседки нашей мужика в доме лет как десять нет… одни кошки на уме! Откуда в её доме гвоздь? Тётя Люда то смиренно вдовствует, то страшно пьёт! Я к ней как-то зашла за солью, а она слегла с простудой, температурила, просила за таблетками сходить. Сходила, а по возвращении просила чарочку налить…, а не сходила бы, считай, что поцарапала машину.

– Много ты понимаешь, – ворчала бабуля, – Я рука об руку росла с Людой. Мала ещё судить. Вот опекунские принесут, схожу к ней, наведаюсь, конфеток деткам куплю – карамели, тебе узел принесу от старшенькой. Перегладим, переберём, глядишь, на школьные обеды хватит.

Опекунские имели непостижимый воскрешающий эффект… узел вещей волочился за бабулей, как сражённая падаль, и за час до прихода к Людмиле Анатольевне располагался на детских вешалках, обслуживающие две-три вещицы…кое-что было Светкино, как и необъятные марлёвки, сшитые одной из дочерей тёти Люды на уроке труда. Элина была уверена, что за марлёвки прилагалась часть опекунских, поскольку Людмила Анатольевна расцвела и похорошела сначала незримо, а затем откровенно: как заплывший тюлень в бриллиантовом отблеске айсберга, сражала своей добротностью и незамутнённым взглядом на полудикое сочетание пожертвованных Элине толстовки и бордовой юбки, повидавшей ни одну женскую задницу семейства дочерей. Дыбится тугим калачом гордость Людмилы Анатольевны, лишь только бабушкин призрак знал о ней всё – от панталон до ранних хороводов средней дочери и воплощала с этим кладезем Броуновское движение, не зная, как подчинить себе некогда приживчивую дальнюю родственницу. Сейчас из общих интересов остались разве что марлёвки… Когда бабуле скучно, она выскакивает из одиночества, и тучность ей не помеха, оставляет свои диагнозы на диване, а невероятную бодрость посвящает искусному семейству марлёвочниц.

Невероятных размеров день тянулся как болезненный сквозняк; среди раритетных тюлей, опутавших дневной свет и тушащих так же нещадно темноту, проходили выходные дни Элины. Среди огромных диванных находок, помимо тонометра и пустых блистеров, встающих на дыбы пластиковыми гранями, угрожающими распороть каждый любопытный смелый палец, так и совсем безвинные блохи бытового мусора в виде четвертушек газет, неохотно знакомили Элину с внешним миром и возрастом, когда в полную силу распускается нечисть в душе некогда вполне нормального человека после вхождения в ранг старушки. Элине, как будущей хозяйке, полагалось знать, что и как моется, стирается, жарится с беспрецедентными толкованиями и практиками в посудомоечных и стирочных упражнениях. Потерпевшим веником, лысым, как сабля, Элина сквозь плотные пары тюли, пока не материализовался марлевый призрак, вычищала под диваном всё до последней соринки и руками не притрагивалась ни к одной дряни, о назначении которой проступало больше вопросов, нежели желания подержать в руках подозрительное сокровище. Марлёвочницы никогда не дремли… в кружок семейного рукоделья бабушка упорствовала определить Элину ради удешевлённого обновления гардероба марлей. Признание Элины в кружке однажды состоялось от щедрости авансом и также милостиво её вернули за несуразные вышивки, точно амулеты потерянной этнической народности, которая буквально воскресала из вышивок. Стоит признать, что было больше клеветы, нежели правдивого возмущения. В выходные тюль воскресала на окнах после стирочных дней; струились водопадом нелепости банты-туники и приминали взгляд к низу, и не видно было горизонта между полом и интерьерным обмороком…