Она наконец выскользнула из его захвата и принялась шарить пальцами между камнями мостовой, вполголоса ругаясь. Мощь гимна между тем достигла апогея – ряды сосредоточенных музыкантов уже шествовали мимо ребят. Максиму же было не до них – сверху на него навалилось страшная, непереносимая тяжесть, влажная, потная и безвольная. Он рванулся к сестре, чтобы присесть рядом с ней: последние трубачи миновали их место, и гул инструментов разом сталь ниже, глуше, будто отгороженный стенами домов.

Раздосадованный неожиданной помехой, мальчик столкнул наконец с себя нечто, и на дорогу с мертвым шорохом, стукнувшись затылком о брусчатку, упала девушка, рядом с которой и засели ребята. Ее живот был распорот ударом штыка – пострадали и нижние ребра, торча из кожи неровными щепками. Платье успело пропитаться кровью, и та не останавливалась, бежала густой, смешанной с желчью струйкой, увлажняя горячие камни. Однако София ничего не видела, остервенело ощупывая дорогу. Наконец она радостно вскрикнула и махнула перед носом брата монетой – та была вымазана в буром, липком.

– Оботри хотя бы, – прошипел он.

Максим взглянул вслед оркестру, но интересовали его не фрачные спины трубачей и барабанщиков. За шествием оставалась кровавая полоса мертвых и смертельно раненых горожан, которых прочие, уцелевшие слушатели брезгливо или равнодушно выпихивали на дорогу.

В десятке саженей за процессией двигалась моторная повозка, несмотря на весь производимый ею треск не способная заглушить толпу и валторны. Народ приветствовал служителей Смерти почти так же бурно, как и музыкантов – отчего бы не покричать, если запал не иссяк. Тем более, служители всего лишь собирали трупы в кузов, порой перебрасывая их в жерло передвижной печи. Некоторые из их “клиентов” громко или невнятно, из последних сил призывали Смерть. Уж им-то внимание сограждан к их последним минутам особенно приятно и помогает бестрепетно расстаться с жизнью.

– Ты могла бы оказаться на ее месте, – недовольно проговорил Максим и показал Соньке на тело девушки.

– А, не ври, – отмахнулась девочка. – Ты специально меня дернул, чтобы я ничего не увидела. А я все равно увидела! – Она показала язык. – Пойду куплю себе леденец или коврижку. Ведь у меня есть талер.

– Интересно узнать, кто тебе его дал? – осведомился мальчик. – Украла, поди, из семейной копилки?

Она скорчила рожицу и бросилась поперек улицы, в сторону кондитерской лавки, витрина которой отблескивала на Солнце, маня нарисованными сластями. Проскочив буквально перед самым капотом похоронного мобиля, она погрозила вознице и затесалась в толпу на противоположной стороне улицы. Впрочем, народ уже расходился, таял словно лед в жаркий весенний полдень, растекаясь по тавернам и лавкам.

Двое людей в серых балахонах склонились над трупом, и один из них вежливо отодвинул застывшего Максима локтем.

– Не мешай, мальчик, – скрипуче, будто голос принадлежал несмазанному механизму, сказал он. И вид у него был весь какой-то неживой, словно слепили его из оплывшего воска, начинив жгутами-венами и пустив по ним черную, затхлую кровь. Максим отшатнулся, наступив кому-то на ногу, и услышал беззлобную брань. Служитель Смерти коротко взглянул в глаза мальчику, словно опалив зимним холодом, и тот едва не крикнул: “Я живой! Меня нельзя в печь!” Но слова будто вмерзли в глотку.

Только через несколько минут он пришел в себя: катафалк давно уехал, а толпа почти рассосалась. Максим плотоядно огляделся – такие шумные праздники идеально годятся для краж. Главное, чтобы тебя не заметили в момент преступления, а там уж не поймают. А если даже и заметят, можно с невинной физиономией протянуть кошелек владельцу и сказать – обронили, мол, сударь.