– Очухался, – довольно говорит первый (Хопкинс).

– Арановски, мы по твою душу, – говорит он.

– Думал спрятаться, гамадрил? – рычит второй (Матрица) и замахивается.

– Да перестань, – говорит первый.

– Мля, педераст! – рычит второй и снова замахивается.

Папаша Натальи лишь испуганно жмурится.

– Натан, ты мешаешь мне представиться, – говорит первый.

Встает со стула, обходит тела задушенных и присаживается на краешек постели больного.

– Арановски, мы по поводу сокровищ, – говорит он.

– Каких сокро?.. – пищит отец Натальи.

Как и все крутые на руку бизнесмены эпохи борьбы с ОБХСС, он оказывается жалким трусом, не способным постоять за себя, с него слетает весь налет грубости, резкости. Он становится похож на беременную женщину, которая знает, что беременна, и поэтому несет себя плавно.

– Чё ты придуриваешься? – рычит второй.

Размахивается и изо всех сил втыкает шприц, которым делал укол, прямо в ляжку отцу Натальи. Тот визжит, но ему быстро затыкают рот.

– Копи Царя Соломона, – говорит второй.

– Я… что… как… отку?.. – говорит отец Натальи.

– Думал спрятаться, чмо, да, спрятаться? – шипит второй и замахивается кулаком.

– Я… не… по… – блеет отец Натальи.

– Доктор Хау… – замирает с возгласом на устах чернокожая медсестра.

– Мля, я же тебе сто раз говорил, – говорит первый второму.

– Закрывай ты эти гребаные двери, чмо! – говорит он второму.

– Кто чмо, я?! – говорит первый.

– Ты, потому что ты не закрыл дверь, идиот, – говорит второй.

– Мне надоело твое хамство! – неожиданно ранимо заявляет первый.

Все время переговариваясь, они – на диссонансе – очень слаженно и быстро втаскивают в палату медсестру и душат ее: первый обхватывает сзади и валит на колени, второй затягивает шнурок. Нам становится понятно, как именно ушли в мир иной доктор и мать Натальи. Медсестра умирает, так ничего и не поняв. Первый и второй возвращаются к постели больного. Второй смотрит многозначительно на первого.

– Что надо сделать? – спрашивает он.

– … – думает первый.

– Идиот, ЗАКРОЙ ЖЕ НАКОНЕЦ ДВЕРЬ, – говорит второй.

– Что за манера? – злится второй, закрывая.

– Ты как моя жена, – говорит он.

– Нет чтобы, мля, положить носок в корзину для белья, – говорит он.

– Надо обязательно сказать мне, где он, и ждать, мля, что я его положу куда надо, – говорит он.

– Твоя жена – умный человек, – говорит первый.

– Настоящая женщина, умная, мужественная, красавица, – говорит он.

– А еще у нее муж-идиот, непослушные дети и много общественных дел, – говорит он.

– Настоящая еврейская женщина, – говорит он.

Обращают, наконец, внимание на отца Натальи. Тот очень похож на медсестру – такие же выпученные глаза, только он еще живой. Но, глядя на три тела на полу палаты, мы понимаем, что это временно.

– Арановски, он же Глумовски, он же Хершель, – говорит второй.

– Уроженец МССР, села Калараш, – говорит он.

– Думал спрятаться здесь под фамилией Портман, лошок? – спрашивает первый.

– Я… не… – говорит отец Натальи.

– Dobrui dzen tovaritch, – говорит, склонившись, первый (до сих пор разговор шел на английском).

Молчание. Отец Натальи бледнеет.

– У тебя, Арановски, есть должок перед правительством Израиля, – говорит Хопкинс.

– И ты это знаешь, чмо, – говорит Матрица.

– Копи Царя Соломона, – говорит первый.

– С учетом роста цен, инфляции, кризиса, гиперроста показаний Доу-Джонсона, – говорит он.

– Получается пятьдесят миллионов долларов США, – говорит он.

– Все то бабло, на которое миллионы счастливых еврейских семей могли бы покинуть СССР и устроиться в Израиле, – говорит второй.

– Ты, гомосек, государственный преступник, – рычит первый.

– Ты кинул еврейский народ, государство Израиль, ты кинул ребе, которого вы с подельниками удавили в этой сраной МССР, – рычит он.