— Я спрашивала не об этом, — неожиданно вспоминаю я о потерянной нити разговора. — Что вы будете делать с Веласко?
Эперхарт снова выглядит удивленным.
— О чем вы волнуетесь, задавая этот вопрос? О сохранности рабочего места? Год оно точно продержится. О друзьях? Эти птенчики подросли и летают получше вашего…
— О вас, разумеется, — говорю я то, к чему он, несомненно, ведет. Алкоголь придает мне смелости, которой в обычной жизни, как правило, хватает на спонтанно, бездумно брошенный вопрос. Единственный. — Я не черствый человек, для этого мне мало лет, выгляжу моложе Боуи, меня почти незаконно брать на работу, — припоминаю я ему все скопом. — Так что вы будете делать?
Эперхарт на мой ироничный выпад никак не реагирует и внезапно конструктивно отвечает:
— Искать крысу, конечно, а потом искать управу на крысу. Меня сдал кто-то ответственный за военный контракт, иначе Веласко не кружил бы стервятником.
— Гонзалес? — предполагаю я.
— Гонзалес — это слишком недавняя потеря. Пока Веласко все проверит, пока окрутит судью. Далеко не каждый захочет выступать против человека моих возможностей, даже если твердо верит в виновность. Тут надо хорошо искать и много думать. Что-то тут личное, — задумчиво сообщает он и, опомнившись, фокусирует взгляд на мне. Будто сболтнул и уже жалеет. Но я вообще ничего не поняла. И из личного об Эперхарте знаю лишь имена собак и нескольких подружек.
— Хорошо, что есть план. Мне пора, спокойной ночи, — говорю я одновременно с тем, как у босса взрывается новым звонком телефон.
Как ни странно, к утру линзу действительно поставили на место, а мне выпал уникальный шанс увидеть магию. Я со своим крошечным, но тем не менее опытом уже прекрасно понимала, что не увижу красиво бьющий в пространство лазерный луч. И все же, когда какой-то там ученый получил невидимые данные и прислал в ответ несколько циферок, я испытала невероятное разочарование. Из-за одного этого столько месяцев возни, увиливаний, приготовлений и напряженных ожиданий? Кажется, такого мнения была я одна. Мужчины оживились, начали бегать, махать руками, что-то подкручивать. Даже угрюмый еще с вечера Эперхарт засуетился. Всучил мне пиджак и полез вместе с каким-то арабом наверх на зеркало телескопа. Общались мужчины при этом едва ли не жестами, совершенно игнорируя наличие в трех метрах под ними полноценного переводчика. И прекрасно справлялись. К моему удивлению, это странное ползание по металлическим штуковинам продолжалось весь день. Одни ползали, другие нажимали кнопки, третьи передавали нам цифры, четвертые велели продолжать.
Но Эперхарт был абсолютно доволен. Посоветовал мне не терять эксперта Кайеда «как единственного толкового сотрудника в арабской команде». Поужинали мы вдвоем, почти не разговаривали. Каждый думал о своем. Эперхарт обдумывал стратегию поведения с Веласко, я страдала из-за наших с Клинтом недопониманий. И остро ощущала себя глупенькой девочкой, но ничего не могла с собой поделать. Мама умерла, с Клинтом не клеилось…
Ничего удивительного, что в девять часов вечера я сбегала из отеля ради встречи с последним знаковым человеком из своего прошлого: с моей няней. Вы не ослышались, пока мы жили в Дубае, маме приходилось много работать, а за мной приглядывала добродушная немолодая женщина. Наполовину арабка, наполовину американка. Я встречалась с ней в каждый свой приезд и… и сейчас, несмотря на командировку, тоже очень хотела повидаться. Ведь я хотела рассказать ей о маме. По телефону всего-всего не расскажешь.
Однако едва я подхожу к дверям отеля, как они разъезжаются, являя не только улицу, но и моего хмурящегося работодателя.