В госпитале Леонтьев занял место единственного ординатора – прежнего тут же отослали в Феодосию, где раненых было больше. На долю Константина сразу же пришлось более ста больных! К тому же, в скором времени обещали привезти еще столько же – войн без жертв и увечий не бывает… Шли бои за Балаклаву на самых подступах к Севастополю – госпитали не пустовали. Опыта у Леонтьева, конечно, не хватало, – в последние годы учебы в университетской клинике ему приходилось вести не больше десятка больных разом, потому не раз он бегал из госпиталя в свою комнатку, чтобы пролистать привезенный с собой учебник или справочник. «Я решительно первые дни не знал, кто чем болен»[76], – вспоминал Леонтьев.

Каждое утро он совершал обход своих подопечных и «записывал билеты» – назначал лечение. И каждое же утро он сталкивался с одной и той же проблемой: в госпитальной аптеке катастрофически не хватало лекарств, а те, что были, – безбожно разбавлялись. «Дела довольно много, и вдобавок дела, как я все более и более убеждаюсь, бесплодного, потому что я теперь не верю почти ни одной пилюле, ни одному порошку, которые я выписываю из казенной аптеки; лечить и не верить лекарству, не видать от него помощи и не иметь средств это поправить, согласитесь, недеревянному человеку невесело»[77], – писал матери Леонтьев. Любое назначение, которое и так давалось молодому человеку нелегко, приходилось корректировать с учетом этого фактора. Советоваться было не с кем – на весь госпиталь первые два-три месяца леонтьевской службы из врачей были только он и старший доктор, которого судьба раненых мало интересовала. «Главный доктор думал только об доходах своих и об отчетах, ведомостях»[78], – с горечью отмечал Леонтьев. Боясь нанести вред неверным назначением, Леонтьев в первое время зачастую прописывал невинные средства или просто продолжал начатое до его приезда лечение.

Расписание жизни в Еникале у Леонтьева установилось такое: подъем в шесть утра, потом – обход больных, продолжавшийся до часу-двух дня. Во время этого обхода приходилось не только осматривать раненых, но и помогать фельдшерам с перевязками, проверять выполнение назначенного лечения, корректировать свои записи «в билетах» с наличием лекарств в казенной аптеке. Он вскрывал нарывы, налагал крахмальные сотеновские повязки, принимал новых больных. Потом – обед. Леонтьев столовался вместе с другими офицерами у того же смотрителя, платя за это 3 рубля серебром в месяц. После обеда он справлялся о спорных случаях в своих учебниках и делал второй, краткий, обход больных – именно так было положено по уставу медицинской службы, хотя правило это обычно докторами не соблюдалось. Зачастую по вечерам, в то время, когда смотритель, аптекарь, пехотные и артиллерийские офицеры играли по соседству в карты, Леонтьев запирался в своей комнате и перечитывал медицинские учебники, конспекты, литографированные лекции московского хирурга Басова и петербургского профессора Экка. По ночам его часто будили для приема новых больных.

Жизнь была занята делом, а не размышлениями и рефлексиями! Именно этого хотел Леонтьев, уезжая из Москвы. Он понимал свое медицинское несовершенство и пытался бороться с ним. В письмах матери он просил прислать ему брошюры и книги о лечении разных болезней – вместо подарка к Рождеству. Нередко он проводил вскрытия умерших больных в крепостной часовне – для того, чтобы удостовериться в правильности поставленного диагноза. А спустя некоторое время у Леонтьева появился и товарищ, который помогал ему советом, – в госпиталь приехал еще один ординатор, Василий Владимирович Лотин, гораздо более опытный врач, о котором Константин писал матери: «общество наше оживилось много с приезда одного ординатора, молодого человека лет 25, очень неглупого, знающего врачебное дело и веселого. С ним можно иногда не без удовольствия провести время; да и позаимствоваться от него можно многим; и я стараюсь по мере сил ловить случай узнавать что-нибудь новое»