Узнав о смерти отца, Татьяна Сергеевна добилась места в двухместном истребителе и прилетела во временно освобождённый Харьков, чтобы успеть там побывать на его похоронах.

У Татьяны Сергеевны и Якова Моисеевича родилось двое сыновей: Радомир (1921) и Витольд (1928). В 1948 году Я.М.Рома репрессировали, он вернулся из лагерей только в 1957 году и в этом же году скончался.

Общение Кости Игумнова со старшим братом Николаем, 1859 г.р., затруднялось 15-летней разницей в возрасте. Кстати, Николай Николаевич тоже обладал хорошим музыкальным слухом и памятью, музыку понимал и любил, был большим любителем итальянского пения. Из «старых» композиторов он выше всех ставил венских классиков – Моцарта, Бетховена и Шуберта. «Этих композиторов он любил потому, что находил в их музыке идейное начало, настоящие чувства и мысли», – вспоминал потом К.Н.Игумнов. Интересовался Николай Николаевич также творчеством Шопена и Листа. Впрочем, Шопена он любил меньше, в его сочинениях ему не нравилось любовное начало, «тяготение к женщине». Он говорил: «Пахнет духами».

Позже Николай Николаевич стал увлекался юриспруденцией, с отличием окончил Московский университет и по окончании был оставлен там же на кафедре по истории западноевропейских конституций. Константин Николаевич вспоминал по этому поводу: «Был оставлен у Максима Ковалевского по истории западноевропейских конституций. Но дальше из этого ничего не вышло. Ковалевский должен был уйти из университета. Предмет его был, по новому уставу, вычеркнут из учебного плана, а переходить на общее государственное право брат не пожелал – он не ладил с Алексеевым. В результате он бросил университет – ушёл в судебное ведомство, где и служил до своей смерти».

Дата смерти брата не известна (скончался он, по некоторым данным в 20-х годах прошлого столетия), мы можем лишь предположить, что Николаю Николаевичу пришлось работать и в советской судебной системе, например, при Крыленко. Других сведений о нём и его судьбе пока не обнаружено

Сохранилось его письмо 12-летнему брату Косте из Москвы в Лебедянь:

«Милый Костя!

Неправда ли, какой безсовестный твой брат, сиречь я? Только что собрался тебе написать, да и теперь-то ещё не напишу, потому что сию минуту отправляюсь в театр, так что докончить придётся уже завтра.

Теперь я оказываюсь ещё безсовестнее, чем тогда, когда начал писать тебе это послание: обещал дописать «завтра», т.е. в среду, а дописываю вот в пятницу. Ты завидуешь, что я слышал игру Рубинштейна, которой ты не слыхал. Но, во-первых, зависть вещь очень непохвальная, во-вторых, и завидовать нечего, потому что если ты и не слыхал Руб., то это дело ещё поправимое и поправимое потому, что я могу тебе описать, как он играл. Правда, моё описание будет касаться более внешности, но и это не беда, так как при необходимой доле воображения можно представить себе игру лучше Рубинштейновской: ведь появился же здесь некий Фельдман, который в тёплой комнате вообразит по чистому произволу, когда вздумается, что его рука во льду, и она, его рука, действительно озябнет, т.е. по ней забегают мурашки.

Так вот и ты неполноту моего описания дополни воображением, и будет всё отлично, и завидовать тебе не придётся.

Руб. сидит за роялью на стуле не особенно близко к ней, но и не особенно далеко от нея; приблизительно разстояние его живота в области, лежащей выше пупка и прямо над ним, выражаясь анатомически, regionis epigastrical до ближайшей части клавиатуры равнялось 15—15½ дюймам. Ноги обязательно вытянуты вперёд и обе покоятся на обеих педалях, так как, по его мнению, душа рояля в педали. Это его мнение понятно: всегда ведь говорят, что у испуганного душа в пятки убегает