Да отважится, примут друзья и невидимые недоброжелатели, а верб Лорок обнимет нового герта и его глаза, всегда суровые и сухие, улыбнутся и слегка повлажнеют, но этой мимолётной слабости не заметит никто, кроме Равивэла, почитающего Лорока, как учителя и как отца, лицо которого скрыло Время.

Да отважится душа моя, повторит Равивэл, поднимая кубок и, отпивая благородное вино мелкими грустными глотками, упрекнёт свою душу в том, что она давно ищет что-то, однажды потерянное и не находит его в мерцании Аркадима. Он не помнил своего раннего детства, словно появился на свет сразу трёхлетним ребёнком и оказался в ротонде Мастеров, куда его привёл незнакомец, ставший впоследствии его наставником. Время шло и туманные пришельцы, приплывая один за другим, всё так же забывали принести Альхору – жительницу диоксидных Туманов, хранящую Начало, скрытое Временем.

Равивэл не всегда являл себя миру красивым сильным мужчиной. Его глаза, цвета пришествия сумерек, с дробинами чёрного серебра в глубине, повидали немало космических и житейских бурь, влив в них стальную искорку, пока лучезарная улыбка богини, с волосами спелой осени и глазами утренней звезды, не растопила серебро зрачков, перелив их в вечерние капли.

Вспоминая их внезапную встречу, в анфиладах Хризолитового дворца, Равивэл, до сих пор, хранил в потаённом уголке души, её, тронутые зарёй, губы. Устремлённые из тени ресниц глаза, прямые линии греческого носа и тонкую синюю ниточку, бьющуюся на мраморе гордой и высокой шеи. Грациозное движение узкой ладони, отводящей локон со лба, стало подобно лёгкому взмаху крыла и ему казалось, что сейчас, сиюминутно, она взлетит и исчезнет, оставив его: восхищённого и очарованного, за пределами своего холодного сердца.

Он не видел её уже две полные луны и как влюблённый мальчишка, мыслями касался её полуоткрытых губ, тонких пальчиков и, едва уловимой, синей жилки на шее. Она была недосягаемой – лёгким облачком, дымкой, коснувшейся его растерянного сердца и лишь, имя, выхваченное с её прелестных губ, томило надеждой на встречу. Уповая на мимолётную встречу с застенчивой красавицей, он шёл к той, чьё горячее сердце и откровенные ласки заставляли закипать его кровь, обтекающую прохладное сердце.

В Овальном зале, вогнутый свод которого поддерживался шестью декорированными колоннами, на атласном пледе, постеленном на полу, восседала юная особа, воплощающая лесную нимфу. Её гибкие, как стебли наяды, пальцы держали скрипку, тонкую и изящную, как и она сама. Водопад чёрных волос, отражаясь в глади мозаичного пола, лёгкой тенью двигался в направлении её движений. Закрыв глаза, она плавно касалась струн смычком, плотно сжав алые, чётко очерченные губы. Скрипка печалилась, разливая свою грусть по пространству полупустой комнаты, а ветер, ласкающий прозрачные занавески, подхватывал её и уносил в сквозные проёмы солнечных окон.

Равивэл вошёл тихо, почти бесшумно и поцеловал девушку с закрытыми глазами в макушку. Музыка оборвалась. Скрипка и смычок плавно опустились на пол. Поднимая стройное длинноногое тело, одетое в короткий шёлковый хитон, усыпанный листьями в форме сердечек, она развернулась и протянула руки к Равивэлу.

– Приветствую тебя, муж мой – прозвенел её голос, разлился в пространстве комнаты и уплыл к потолку.

– Приветствую тебя, жена моя, – пробасил его голос, покружил на уровне лица и упал к ногам.

Целуя его в губы, а затем в золотой эполет, она обласкала его звучанием своего голоса, снова:

– Муж мой, герт мой. Да отважится душа твоя.

– Да отважится, – отозвался он, целуя её ещё раз, но уже в губы.