Однако нигде так, как в США, не чтут дух социальной иерархии, даже в Европе, на родине королевских дворов. Поэтому издания Конде Наста пришлись весьма кстати для того, чтобы всеми средствами защищать некую идею приличного американского общества от низкопробного захватчика и его слишком новеньких долларов, в то же время позволяя новоявленным богачам узнавать, как одеться самому или нарядить своего шофера (Vogue), как превратить свой сельский дом в каком-нибудь Хэмптонсе в идеальное место для приема родственников и друзей (House & Garden). Что касается журнала Le Costume royal, то он предназначен для того, чтобы стимулировать покупательскую способность менее обеспеченных, но более многочисленных читательниц, не располагающих средствами для того, чтобы одеваться у великих кутюрье или обращаться к модистке. Итак, круг замкнулся.

Каждый из четырех журналов, выпускаемых Настом, разработан согласно одному и тому же строгому издательскому принципу, следуя крайне требовательным критериям качества, в чем и состояло главное новшество; он издается во всем мире под одним и тем же названием или, что реже, под новым именем, как, например, произошло с Vanity Fair, превратившимся в Лондоне в The Patrician. Такая идея впервые приходит в голову медиамагнату, и также впервые Соединенные Штаты Америки с их недолгой историей благодаря такой дерзости выглядят привлекательно в глазах всего мира.

Короче говоря, в 1920 г. Конде Монтроз Наст – влиятельный, очень богатый и амбициозный мужчина, который, если бы в его стране не был принят сухой закон, мог бы ежедневно поднимать тост за свой блестящий успех, подсчитывая пачки разложенных на его письменном столе банкнот. По крайней мере, так, вероятно, предпочитают думать некоторые из его современников с тех пор, как существует миф о Конде Насте, то есть вот уже на протяжении двадцати лет. Разве не шептались в 1905 г., после выхода романа Эдит Уортон «Обитель радости», что персонаж Саймона Роуздейла, процветающего и хитрого еврея, подлинного архетипа выскочки, привечаемого за его богатство и презираемого за его слишком скромные еврейские корни, был списан с медиамагната?

– Как же так! Ну разумеется, по-французски!

– Жермена, повторяю вам, что название журнала – американское!

– В таком случае, когда я говорю вам, что платья месье Поля Пуаре в моде, я, может быть, говорю по-английски?

– Я этого не сказала, Жермена, я говорю вам, что слово «vogue» в том смысле, как оно использовано в качестве названия нашего журнала, – это слово из американского словаря…

– И что же оно должно обозначать, если оно не из французского языка, а? Мадемуазель Мадлен?

– Послушайте, Жермена, если вы нам не верите, пойдите и спросите у месье Ортиза. Он прекрасно говорит на двух языках… Возможно, у него больше способностей, чем у меня, для того, чтобы убедить вас.

Жермена не заставляет себя просить дважды. Она, увлекая за собой Мадлен вместе с ее папками и перепрыгивая через ступеньки, поднимается по лестнице в личный секретариат директора европейского отделения издательства Condé Nast Филиппа Ортиза. Уступая настойчивости молодой женщины, обеих сотрудниц быстро впускают в кабинет, расположенный в глубине помещения.

Месье Ортиз вежливо и почти весело встает из-за стола и просит девушек сесть и объяснить ему причину их столь неотложного визита. Мадлен находится под сильным впечатлением от этого высокого мужчины (должно быть, он ростом около 185 см) со смуглым лицом, зачесанными назад каштановыми волосами и магнетическим взглядом голубых глаз. К счастью, ее коллега не так смущена и без задержки и лишних подробностей рассказывает о сути их спора. Месье Ортиз поглаживает указательным пальцем правой руки очень тонкие усики, придающие ему аристократический вид, и, как обычно, любезно пускается звонким голосом рассказывать об одиссее, «которая началась по меньшей мере тридцать лет назад, всего через одиннадцать лет после рождения вашего покорного слуги»: