– В следующий раз я ради тебя и пальцем не пошевелю, – произнес Давыдов одними губами. Нитроглицериновая сладость давно рассосалась, сменившись горечью, прозвучавшей в окончательном отцовском приговоре: – Живи, как знаешь!

Маленький семилетний Миша укоризненно посмотрел на него с фотографии: как же так, папа?

Смешные вихры, аппетитные щечки, оттопыренные ушки. Этот портрет висел на стене давыдовского кабинета… пятнадцать?.. Двадцать?.. Ага, двадцать три года, что-то около того. К своему стыду, Давыдов обнаружил, что не помнит, какого числа отмечался Мишин день рождения в позапрошлом месяце. Но это было тридцатилетие, круглая дата. Они с матерью подарили Мише музыкальный центр, который тем же вечером был пропит.

Кого винить в этом? Общество? Наследственность? Воспитание? Папу с мамой? Половину вины Давыдов давно взял на себя и нес по жизни, как персональный крест. Все время вперед, не оглядываясь. Ведь завод всегда значил для него больше, чем семья. Маловероятно, что он когда-нибудь читал Мише сказки, водил его гулять или играл с ним вечерами. Иначе почему так безнадежны попытки представить себе сына маленьким ласковым карапузом в коротких штанишках? Был ли он, этот карапуз? Вместо реального образа – черно-белый портрет на стене. В детской, на месте карапуза забылся тяжелым похмельным сном взрослый мужчина с хорошо знакомым, но чужим лицом.

Давыдов пытался докопаться до признаков родительской любви в глубине своей души, но не получалось. Пусто было внутри, темно и холодно.

– И все равно я сделал для тебя все, что мог! – упрямо прошептал Давыдов, словно сын мог его услышать. – Ради тебя пошел на преступление. Потому что ты мой сын.

Фотографический Миша, разумеется, ничего не ответил. Настоящий, предоставив отцовскому заводу катиться в преисподнюю нерентабельности, выразил свое отношение к происходящему натужным храпом за стеной.

Давыдов медленно встал, погасил свет и побрел в спальню. «Ничего не поделаешь, – думал он. – Нужно как-то жить-поживать, а умирать рановато».

Смерть с ним согласилась. Почему бы не подождать немного, если никому от нее не скрыться? Но бродила она совсем рядом – прямо за черными окнами. В любой момент мог потребоваться ее выход на сцену.

На поминки по тихо похороненной супруге Борис Петрович не попал, ибо на выходе с кладбища был цепко придержан за локотки и препровожден куда следует, где допрашивался со всевозрастающим пристрастием.

Домашнего тайника он до сих пор не нашел и ужасно расстраивался по этому поводу, пока не настало время убедиться в том, что не в деньгах счастье. Припертый к стене уликами, фактами и заваленный с ног до головы отягчающими обстоятельствами, Борис Петрович попытался переложить весь этот непосильный груз на случайного знакомого. Но следователь Зимин ни про какого бесфамильного Женю в черном плаще слушать не хотел, саркастически ухмылялся и просил подозреваемого сосредоточиться на своих собственных действиях. Например, сколько денег он взял у убиенной супруги и куда их подевал? Чем активнее Славин отрицал свою вину, прикрываясь мифическим сообщником, тем грубее и нетерпеливее становился следователь.

Обыск на славинской квартире оказался безрезультативным. Как и следственный эксперимент, для которого Бориса Петровича вывезли на место преступления и попросили пошарить по углам и закоулкам еще раз. Результатов от всей этой суеты – ноль.

Попав в настоящую тюремную камеру, он обнаружил, что там ему гораздо хуже, чем на своем диване. Удобств минимум, атмосфера накаленная и вонючая, соседи беспокойные и опасные.