– Как-как?

– Скрхндж, – повторил появившийся.

И вновь слово обожгло полузабытой знакомостью. Причем произносилось оно не совсем так, как звучало, а чуточку иначе. Существовала какая-то досадная помеха, мешавшая Мише воспроизвести имя правильно.

– Скр… Скрн…

– Нет! – негодующе взвизгнуло в его ушах. – Не смей произносить это вслух! Даже мысленно не смей!

Обличье визитера ежесекундно менялось, то приближаясь, то удаляясь, плясало перед глазами.

– Ты… Не надо, – тихо попросил Миша, отстраняясь. – Я устал от тебя. Ты слишком… разный.

– А я так играю с тобой. Ты тоже со мной играй. Хочешь, я стану твоей белочкой?

Миша потянулся было ее погладить, но она обернулась крысой, пасть которой не закрывалась из-за огромных желтых клыков. Укусить она не могла, зато все сильнее вдавливала в Мишино лицо свои теплые зубы, напоминающие на ощупь пластмассу. Он притворился, что спит, чтобы тварь оставила его в покое, но она не поверила и настойчиво пробасила:

– Э, проснись, писатель!

Пришлось открывать глаза. Над Мишей склонился вчерашний сержант, тыча ему в скулу свою дубинку.

– В темпе вставай, в темпе!

– Уже домой?

– В обезьяннике твой дом. Мемуары оставь, я передам, кому следует… Да не дыши ты на меня перегаром, бля! С ног прямо валит! – бубнил милиционер, волоча Мишу по знакомому коридорчику.

Тот покорно переставлял ноги. Лицо у него было жалобным, словно он никак не мог вспомнить что-то очень важное для себя.

Утром мытарства Миши Давыдова подошли к концу. Востребованный Зиминым, он был встречен приветливо, удостоен рукопожатия и даже сигаретки. За неровный стиль сочинения, оказавшегося полной белибердой, следователь Мишу наказывать не стал, ограничился мягким внушением. Покачал головой и сказал:

– Не годится твоя беллетристика. Будем корректировать. Я подскажу, как надо. Но пиши без помарок, набело.

Шариковая ручка забегала по бумаге, подчиняясь полету милицейской фантазии. Когда словесных цепочек набралось достаточно, чтобы ими можно было связать подследственного по рукам и ногам, Зимин распорядился:

– Поставь автограф на каждой странице, пронумеруй. Внизу добавь, что писал собственноручно, опять распишись… Поставь дату… Все.

– Все? – оживился Миша. – Значит, я могу…

– Пока что ты ничего не можешь, зато очень много должен, – остановил его Зимин. – Тебя сейчас обратно отведут, но, думаю, ненадолго.

На гупанье следовательского кулака в стену явился сердобольный опер Юра, ободряюще хлопнул Мишу по плечу и направил его в коридор. Там, у двери кабинета стоял… Мишин отец. Прямой, высокий, седой. Надменный и одновременно растерянный. Никогда в жизни Миша не видел столько боли в его взгляде. И никогда прежде отец не казался ему таким старым.

– Это правда? – спросил он, не поздоровавшись.

– Папа, я ниче…

Опер прицельным тычком оборвал Мишу на полуслове:

– Не разговаривать! Вперед!

Через несколько минут Миша очутился в том самом обезьяннике, откуда произошел вчера. Было самое начало рабочего дня, поэтому на этот раз обошлось без беспокойных соседей. Хочешь – спать ложись, а хочешь – песни пой. Но исстрадавшийся Миша даже места себе не сыскал определенного, без конца пересаживался, бродил по обезьяннику, заглядывал сквозь решетку.

Отец забрал его вечером и повез домой в служебной «Волге». Он ничего не спрашивал, ничего не говорил. Придав голове виноватый наклон кающегося грешника, Миша тоже молчал.

Дома, выслушав материнские рыдания, он повздыхал-повздыхал и поплелся в свою комнату, где сразу завалился спать. Кошмар, едва не поглотивший его за минувшие полтора суток, отступил, затаился на время.