Прокурор встал и хотел бы возразить, но судья махнул ему рукой и он снова сел на место. В зале стало шумно. В задних рядах, где расположились коллеги доктора Мэй, члены Ассоциации хирургов, медики то ли заспорили между собой, то ли начали несколько громче обсуждать, делится мнениями, суждениями.

Эксперт взглянул на судью. – Виноват, господин судья, мне трудно говорить, в зале такой шум…

– Тихо, господа, иначе я вынужден буду распорядиться очистить зал. Вы там, – судья поверх голов сидящих в первых рядах людей, обратил свой взор на задние ряды, – прошу успокоиться. Повернувшись к эксперту, судья сказал:

– Как я понял, господин эксперт, вы просите эту часть судебного разбирательства перенести на закрытое заседание? Я вас правильно понял?

– Да, господин судья, – подтвердил Дик Чезаре.

Прокурор снова встал со своего места и что-то хотел сказать или возразить, но судья снова жестом указал ему сесть на место.

– Хорошо, господин Дик Чезаре, суд принимает к сведению ваше заявление. Фултон поднялся со своего мест, медленно обвел глазами присутствующих в зале и, выждав некоторое время, – объявил свое решение перенести заседание на другой день. Ему не хотелось требовать сейчас и сиюминутно очистить зал от журналистов и присутствующих, в числе которых были и родственники погибших больных, а также представители Ассоциации хирургов. Многим, в особенности прокурору, это показалось не совсем мотивированным решением. Но, что делать, это было судейским решением.

Встать! Суд окончен, – объявила секретарь.

На улице стояла мерзкая погода – моросил мелкий холодный дождь, сырость. На улице, укрывшись зонтами, присутствовавшие на заседании люди рассыпались и рассосались в потоке людей. Мэй, попрощавшись с адвокатом, медленно побрел прочь. Ему было неуютно в этом большом мегаполисе, где все чуждо, непонятно. Ему хотелось обратно на Филиппины, где круглый год солнце, пляж, ласковый океан, а вокруг родные-родные лица. Он медленно брел по тротуару, не обращая внимания на окружающих, вокруг сновали люди, машины.

Перебирая зонт из одной руки в другую, он продолжал свою грустную прогулку по проспекту. Руки мерзли, но Мэй не обращал на это внимание. Ему подумалось, а если бы такое случалось с ним несколько лет тому назад, он бы этого не допустил бы, обязательно позаботился о руках, надел бы перчатку, обработал бы руки кремом, короче лелеял бы, заботился бы. А сейчас, когда его модуль оперирует сам и намного качественнее, чем он. Мэй поймал себя на мысли о том, что после того, как запустил свой модуль, он перестал ухаживать за руками. Зачем, если теперь они не у дел? – признавал-ся сам себе.

Самое интересное то, что он, как только перестал оперировать сам, перестал просматривать хирургические новости, потерял интерес к научным публикациям. А зачем? – успокаивал он самого себя. Ведь отныне, будет оперировать только модуль, который сделает за него любую сложную и уникальную операцию, причем, намного быстрее, намного техничнее, нежнее, грамотнее, чем он. Зачем тешить свое самолюбие? – задавался он.

На перекрестке, повернув направо, Мэй продолжал свою неспешную прогулку. Приятным его, конечно, не назовешь, – подумалось ему. Из головы не выходило обвинение суда. Чем закончится судебный процесс? Неужели посадят за решетку? Человеку всегда свойственно считать, что он всегда прав, а другие – нет. Это одно из проявлений инстинкта самосохранения. Так и в его ситуации, он не понимал или просто не хотел понимать, что благо, к которому он стремился, оборачивается обвинением. Здесь несправедливо! – злился Мэй. – А зачем вообще я приехал сюда? – злился он на самого себя.