Другие парни и мужчины также интересовали меня. Интересовали, как произведения искусства, как самые разные представители мира мужчин. Когда я была трезвой, все они мне были противны, но когда я была под веществами и алкоголем, мир мужчин и женщин казался мне ярким и пронизывающим.

Чувства к маме. Я до сих пор в них не разобралась, поэтому мне очень трудно передать чувства, которые возникали тогда. Они также были очень разными. Но по методу «что первое приходит в голову и снимается с языка» – здесь очевидно, чувство обиды и разочарования, а затем ощущение мягкости, желания быть с ней подругами, конкуренции, соперничества, страха стать такой же и страха потерять. Мама была проводником ужаса женского старения в мои миры юности, наполненные свежей молочной красотой. Мама была напоминанием смертности моей молодости и наличия на земле женского проклятья – старения. Через изменчивые мысли о маме я по-разному относилась и к отцу. Когда мама представлялась мне стареющей во всем виноватой склочницей, я была к папе снисходительна и даже разговаривала с ним как с другом, понимая его. Но порой мои глаза словно видели маму сквозь ее состарившуюся кожу, морщинки, тяжелый взгляд, сиплый голос и постоянные уколы в адрес окружающих, и я видела в ней девочку, спрятавшуюся в тюрьме этой оболочки. Эта девочка символизировала саму меня, а оболочка – женскую трагедию. Только недавно, может быть, несколько месяцев назад, когда я испытала потребность в психоаналитике-женщине, я стала находить красоту во взрослых женщинах и нашла совершенство в несовершенстве зрелого женского тела. Я же сама оставалась красивой, и очень боялась за крах своей красоты. Я боялась дня, когда проснусь, посмотрю в зеркало, а там уже буду я, испорченная возрастом. Под глазами будут тяжелые мешки синего или, еще хуже, серого цвета. Грудь потеряет упругость. Глаза потухнут. Волосы станут ломкими и появятся седые волоски. Я уже перестану быть девушкой, но еще не превращусь в бабушку. Как моя мама тогда. Возрастные женские архетипы тогда для меня ничего не значили, что нельзя было сказать о моем интересе к взрослым мужчинам. Юноши казались мне очень слабыми. Кудрявые, дерзкие, все время эрегированные, нервные, уязвимые, очень хрупкие и хотящие казаться сильными молодые люди, вечные мальчики отталкивали меня. Я встречалась с ровесником Глебом, потому что он был не таким, в нем сохранилась подростковая угловатость, но в нем уже был взрослый циник и агрессор.

Я привязывалась к нему все больше, особенно после того, когда увидела его отца. Глеб был молодой копией своего отца-охотника, более необузданной, дикарской, некультурной и необразованной проекцией своего грубого родителя, который убивал беспомощных животных и ел их. А я была девушкой сына охотника, и мне это нравилось. Обиды на моего отца отступали, я чувствовала себя жертвой, а жертве можно все: быть истеричкой, быть капризной, быть неудобной и ревнивой, а самой смотреть по сторонам и допускать измены. Я ведь жертва, ведомая выстрелами охотников, убегающая в глубины леса, чтобы спастись, брыкающаяся, зовущая на помощь сородичей. Я романтизировала эти страшные слова, играясь такими ужасными, запретными терминами, как «жертва», но фактически тогда не могла и на миллионную часть представить, что чувствует настоящая жертва.

ГЛАВА 6

С тех пор я видела папу всего трижды, два раза в те годы и один раз на моей свадьбе. Один раз он приходил за документами, второй раз – ко мне. Мы поговорили нормально, чувства были очень странные. Мама все время утверждала, что отец проиграл все наши семейные накопления и влезал в долги и что под вопросом оплата моего дальнейшего обучения в университете. Мне было уже все равно. Я не знаю, плавала ли в его больных глазах мать, наверное, все-таки нет, если она еще чему-то была удивлена. А я плавала и видела там такое, что пиранья азартных игр была одной из самых милых рыб в этом глубоководье. Мол, новая пассия требовала у отца денег, он выдавал себя за богатого человека и спустил на нее все наши деньги, ему не хватало, и он нашел дорогу в казино в надежде выиграть там большой куш.