Невдалеке – или все же вдалеке? – горел костер, от него доносились нестройные голоса. Люди. Люди – это хорошо. Это забавно. Идти, правда, стало сложно, все постоянно оказывалось не там, где находилось какую-то секунду назад. Но это тоже было забавно. Мерцающие огоньки плясали перед глазами.

– Саша, – знакомый голос. Белоусов. – А ну-ка, посмотрите на меня.

Саша посмотрела куда-то в его сторону. Широко, радостно улыбнулась.

– П-почему, – задала она вдруг показавшийся важным вопрос, – вы в-все время один?

Проигнорировав вопрос, Белоусов взял ее за локоть.

– Грехи мои тяжкие… Я не могу вам позволить здесь разгуливать в таком состоянии. Мы с вами пойдем к колодцу, Саша.

– З-зачем?

– Узнаете…

Идти, даже опираясь на его руку, было непросто.

– Саша, прошу вас, идите уже. Я могу, конечно, взять вас на руки, но моя спинная грыжа мне этого не простит. А зачем вам начальник штаба, согнутый, как столетний дед?

– Меня н-никто никогда не носил на руках, – сообщила Саша.

– Не удивлен. Вы весьма эмансипированы. Даже чересчур. Так, мы пришли, недалеко, слава Богу. Стойте здесь, ближе к колодцу не подходите. Сруб низкий. Еще споткнетесь, чего доброго.

Со скрипом повернулся колодезный ворот.

– Хорошо, добрые люди оставили здесь ковш. А то пришлось бы прямо из ведра. Пейте, Саша.

Саша взяла в руки холодный мокрый берестяной ковш и отпила из него несколько глотков.

– Еще.

– Я н-не хочу больше воды.

– Нужно. До дна.

Саша покладисто выпила все. Белоусов снова наполнил ковш из ведра и вложил ей в руки.

– Но я больше не могу. М-меня же вывернет.

– В этом и смысл. Вы сейчас не понимаете, но вам нельзя оставаться в таком состоянии. Потому пейте воду, иначе мне придется заставить вас.

Это звучало пугающе, и Саша сочла за лучшее продолжить пить. Потом ее в самом деле вырвало.

– Повторите, – сказал Белоусов. Что-то такое было в его тоне, отчего Саша послушалась.

После второго раза стало легче, но и тяжелее одновременно. Саша умылась, прополоскала рот. Прорезалось понимание, что совсем скоро ей станет ужасно стыдно. Хотелось этот момент оттянуть, но он неумолимо приближался.

– Что дальше? – тихо спросила Саша.

– Вы побудете под моим присмотром, пока не придете в себя. Давайте сядем на это бревно, например. Вот так. А теперь вам надо поесть.

Белоусов достал из кармана зачерствевшую краюху хлеба.

– Но это же ваше, – сказала Саша. К еде здесь все относились очень серьезно.

– Не спорьте, – сказал Белоусов. – Если вы не поедите сейчас, то завтра не встанете. Поверьте, я за двадцать лет в армии всякого насмотрелся и стал разбираться в таких делах куда лучше, чем мне хотелось бы. Завтра вы должны быть на ногах.

Саша взяла хлеб, разломила на две части и одну вернула Белоусову. Они ели в молчании, запивая водой из ковша. Ночь постепенно отступала, сдавая позиции рассеянной заре.

Способность осознавать действительность начала возвращаться. Лоб наливался тяжестью, что предвещало скорую головную боль. Отчаянно хотелось продлить состояние безмыслия и безмятежности еще хоть ненадолго. Но пить самогон она бы уже не стала, даже если б ей предложили. Впрочем, кажется, был другой способ.

Она знала, что нравится мужчине, который сидит сейчас рядом с ней. Месмерические техники для этого не требовались, женщины всегда угадывают такие вещи. Вел он себя тактично и сдержанно, никогда не допускал ничего двусмысленного. Но женщину этим не обманешь. Нет, она давно вышла из возраста, когда девушка за каждым задержавшимся на ее фигуре мужским взглядом немедленно прозревает великую любовь и стремление бросить весь мир к ее ногам. Ничего особенного в этом его интересе не было.