– Свою, научную? – уточняет хорошистка.

– Конечно, научную, не твою же. В носу не ковыряй.

– Подсматриваешь?

– Слышно!

Девочка начала копошиться у ящика с картошкой. Голод не тётка, но ведь до общежития рукой подать, если уж на то пошло, там всегда накормят. Однако ребёнок предпочитает самодеятельность. Это, кстати, тоже неплохо. Виктор доверяет ей электроплитку и засыпает на двадцать минут с открытой дверью (если что, успеем выскочить). Потом кто-то снимает с лица журнал и докладывает:

– Картошка сварилась.

Часы показывают, что сон продолжался почти пятьдесят минут, а такое ощущение, будто чуть веки смежил. Всё-таки верно сказано: старость – не радость. Зря народ не треплется.

Анжелика вытащила картофелины в чашку.

– А знаешь, с чем я люблю картошку в мундирах есть?

– С хлебом-луком?

– Нет.

– С солью и водой? Или с квасом с редькой?

– Да нет же, – удивляется школьница взрослой несообразительности.

– А, с маринованной селёдкой! – скрипя мозгами догадывается Магницкий. – И чёрным перцем?

– Нет, с сельдью иваси.

– Полезный продукт, в ней очень много рыбьего жира.

– Вот бы купить парочку, – зажмуривается Анжелика, – с икрой!

– Ну, парочку не парочку, а на десять рублей… возьми пакет, сбегай до базара, купи грамм триста кильки, если киоск открыт.

Последние слова улетают в пустоту. Калитка захлопнулась прежде, чем они были произнесены. А рынок, между прочим, стоит на квартал дальше общежития, пусть и в другую сторону. Подчас некоторые школьницы бывают сверхъестественно избирательны, сообразительны, а главное, быстры. Вместо кильки и сдачи притащила иваси.

– Только на одну рыбку хватило, – сообщила, протягивая пакет. – Здоровая, как кит. Пообещали с икрой. Чур, икра моя!

– Нет, чур, пополам.

– Ладно, а хвост бабке отнесу, она тоже любит с картошкой.

Анжелика сразу отрезала хвост и отложила несколько картофелин на передачу бабке, когда пойдёт домой спать. Селёдка оказалась с икрой. Они приступают к трапезе, после которой очень трудно отмыть руки. Но Виктор требует строжайшей чистоты в помещении и возле оного, иначе от мух не будет отбоя, поэтому Анжелика выносит отходы в мусорный контейнер на улицу, долго моет руки, лицо.

Потом берёт тетрадку, учебник и подходит к Магницкому.

– Наелся?

– Наелся, спасибо.

– Вкусно было, да же?

– Очень вкусно готовите, майне либе фройлен. Кормилица вы наша.

– Помоги задачку решить, не получается.

Виктор глянул в книжку, куда направлен пальчик, и на листок черновика.

– Семью восемь?

– Пятьдесят шесть!

– А чего пишешь?

После проверки домашнего задания и переписывания в тетрадь набело со вздохами и охами, прихватив хвост селёдки с остатками варёной картошки, Анжелика уходит ночевать в соседний дом, где в коммунальной квартире живёт её бабка, а иногда ещё и родная мамочка с каким-нибудь общественно-бесполезным другом. Трудно не удивляться, видя, как маленький ребёнок может стоически беззаветно любить родню и в силу своих небольших возможностей заботиться о ней. Сильнее этого чувства, живущего в детской душе вопреки всему, кажется, нет ничего на свете.

За исключением той страшной и безотчётной ненависти, которую испытывает тот же самый ребёнок, но уже в пятнадцатилетнем возрасте, к тем же своим пьющим без отдыха и натощак родственникам. О, как он их тогда убийственно не выносит, этого не передать никакими словами, но можно каждодневно наблюдать, если живёшь рядом с коммунальным домом и видишь на множестве примеров изо дня в день развитие сей поразительной метаморфозы бытия. В его строительном флигеле установилась тишина. Можно заняться подготовкой лекций к осеннему семинару. Да, программирование нынче вроде доброй верной жены, дающей хлеб насущный понемногу, но ежемесячно, а чистая математика – вроде посторонней красивой женщины, к которой давно тянет, однако без взаимности.