− Сегодня заметила. И ещё заметила, что ни одна сволочь не пожелала за тебя вступиться.

− И не вступится!

− Ну, в таком случае, я – тоже из сволочей.

Он хмыкает – как-то осторожно, словно стесняясь.

− Ты как раз что-то пыталась возразить.

− Пытаюсь. Я на твоей стороне, – Таня ощущает, как через всё тело – сверху донизу – пробегает волна холода, – Брр, это весна, называется?

− Вдвоём против системы – это уже что-то.

− У меня нет никакого желания устраивать Сталинградскую битву.

“Тюлень” хохочет в голос.

− Все решили отсидеться в окружении и капитулировать перед фрау Жанной…

− Почему сразу капитулировать? Может, все решили стать партизанами.

Он хохочет ещё громче.

− И когда будем приступать к вылазкам и диверсиям?

− Для начала изучим обстановку. У нашего командования планы меняются каждый день.

− Это точно…

Наконец, они прощаются на ветреном перекрёстке: “Тюлень” удаляется в магазин, потому что жена просила купить того-то и того-то. Таня вспоминает о голодном муже и  тут же решает, что она, пожалуй, зайдёт в следующий магазин в трёх шагах от парадной. Весь оставшийся путь она думает о том, как ей хочется, чтобы, наконец, подули южные ветры и запушилась верба.

На самом деле, Сусанна всегда помнила об этих письмах. Она прожила с ними вот уже почти всю жизнь. Захороненные на дне одного из ящиков, они переезжали с квартиры на квартиру, но при этом так и оставались на дне, словно вечный балласт. Да и не письма это были вовсе. Скорее, записки. Впрочем, нет, было там, кажется, несколько неотправленных посланий. Но Сусанна никогда их толком не читала.

Открыв воду, Сусанна сначала согревает руки: в квартире холодно, хоть отопление ещё не отключили. Тёплая вода, текущая по её маленьким морщинистым ладоням, создаёт иллюзию рукопожатия, будто здороваешься с кем-то и согреваешься от такого приветствия. Сусанна берёт тарелку с остатками картошки и шампиньонов, вытряхивает их в помойное ведро… Странно, что Артту не доел до конца. Обычно его за уши не оттащишь от грибов с картошкой. Она суёт тарелку под воду и аккуратно, неспеша, намыливает, водит мочалкой по кругу, прокручивая в голове сегодняшний разговор с правнуком.

“Я же тебе рассказывала про твою прапрабабушку Катри?”

“Там её фотка лежит или чья?..”

Сусанна ставит вымытую тарелку на сушилку и берёт следующую. И тут же проваливается глубоко-глубоко, в свой восьмой год жизни, в общую кухню в коммуналке неподалёку от Литейного, с серо-зелёными крашеными стенами и мутным окном, липким от копоти. Из крана тоненькой струйкой течёт холодная вода. Водопровод ещё действует. Сусанна берёт в руки тарелку, но она выскальзывает и разбивается. Кажется, что звон прокатывается по всей квартире, по длинному коридору с пучками проводов под потолком, по всем комнатам, в которых мёрзнут и топятся буржуйками.

“Молодец, нечего сказать! Жратвы нет – зачем посуда?”

Мама. Блондинка с густыми светлыми волосами, спадающими на плечи. Плоский широкий лоб, немного вздёрнутый нос, брови домиком – оттого, что сердится часто. Так думала семилетняя Сусанна. “Катя”, – говорили соседки по коммуналке. Им, видимо, трудно было выговорить правильное финское “Катри”.

“Бери веник и подметай!”

Сусанна стряхивает руки и отправляется в самый дальний угол кухни. Там, за тяжёлой дверью, увешанной авоськами, покоятся веник и совок.

“А воду кому оставила?”

Сусанна возвращается с полпути и закрывает кран, затем снова пускается в обратный путь.

“Будем теперь из одной тарелки есть…” – шумно вздыхает мама, причмокивая губами. Жест, который Сусанна терпеть не могла. Да что там говорить, она ненавидела мать.