Он выкатился из койки и, протопав мимо меня к двери под баком, рывком открыл ее.

– Вот наш парламент, – сказал он, указывая на два толчка. – Ты не поверишь: когда-то они были белые. Принимайся за них. Горячую воду и соду возьмешь у кока. Когда закончишь, доложишь мне.

Он ушел, а я принялся за дело. Через открытую дверь я мог видеть кусочек палубы и грот-мачту, высокую и стройную. Она вырисовывалась на фоне бледно-голубого февральского неба. Вот она, морская жизнь, о которой я мечтал. Проклятие, это не самое счастливое начало жизни на море.

Закончив, я отправился к боцману. Он пошел со мной и тщательно проверил оба толчка. Затем повернулся ко мне.

– Хорошо сделано, салага, – сказал он. Тон был сердечным и без сарказма. – Если всегда будешь делать так же, станешь добрым другом Гарри Стовера. – Он хлопнул меня по затылку и ушел.

В «еврейском храме» Зиппель и я должны были заботиться о порядке. Зиппель тоже был юнгой. Маленький быстрый паренек с копной светлых волос и веселыми голубыми глазами. Мы брали жестяные бачки с едой с камбуза и приносили их в столовую, где матросы, сидя за столом локоть к локтю, заглатывали пищу – жареную свинину с красной капустой, так как было воскресенье.

– Ты Гюнтер Прин, – сказал юнга, когда мы уселись есть, – а я Отто Зиппель. Можешь обращаться ко мне на равных, хотя я на борту на четырнадцать дней дольше, чем ты.

Матросы засмеялись, только Стокс выглядел раздраженным. В этот день мы были свободны. На следующий день началась работа. Мы принимали на борт припасы, и я должен был поднимать на палубу мешки ручной лебедкой.

Затем паруса прикрепили к реям. Мы стояли высоко на своих местах, разворачивая паруса вниз и закрепляя их фалами. Ледяной ветер кусал пальцы, стальные оси были ужасающе холодными. Грот-мачта, как колокольня, возвышалась на сто шестьдесят футов. Палуба внизу казалась крохотной. Мы закрепили двадцать восемь парусов, и это заняло целых два дня.

Утром четвертого дня мы были готовы. Пришел буксир, и в семь часов мы отплыли. На реке была еще почти ночь, вода казалась глубокой и черной. Только льдины плыли светлыми пятнами, расступаясь перед носом нашего корабля. Мы двигались в середине течения, команда стояла на борту, глядя на землю, еще лежавшую в темноте. Вдруг хриплый голос закричал:

– Трижды ура святому Павлу!

Вся команда в один голос выкрикнула:

– Ура! Ура! Ура!

По воде донеслись в ответ голоса, но мы не могли различить слова.

Когда стало светлее, я увидел у фальшборта человека в белой фуражке.

– Старик, Старый Козел, – прошептал Зиппель.

Человек на мостике вертел головой, как петух, собирающийся кукарекать. Потом он скрылся в штурманской рубке.

– Он вынюхивал ветер, – сказал Зиппель, – и теперь собирается прокладывать курс. Он чует погоду за три дня.

Я посмотрел на Зиппеля, но его лицо было совершенно серьезно. Нас вели на буксире вниз по Эльбе, и мы достигли открытого моря в полдень. Дул легкий северо-восточный ветерок, море выглядело серо-зеленым и очень холодным. К вечеру, перед закатом, буксир ушел.

Дали команду ставить паруса. Мы вскарабкались по реям. Паруса один за другим развертывались и наполнялись ветром. Солнце скрылось за облаком, на востоке медленно поднималась луна, круглая и полная. На море играли блики света. Мы работали, пока рубашки не прилипли к телу, несмотря на холод. Время от времени я замечал игру света на белых парусах.

Когда я снова оказался на палубе, меня захватило восхитительное зрелище: передо мной возвышались три серебряные башни, их вершины исчезали в ночном небе. Ветер пел в них, а снизу доносилось глубокое ровное шуршание рассекаемых носом волн.