Колода судьбы Анатолий Соколов

Колея эта только моя.

Выбирайтесь своей колеей!

В. Высоцкий.

Парк щеголял своим прощальным убранством, наслаждаясь последним теплом бабьего лета. Федор Николаевич бродил по едва заметным, занесенным опавшей листвой, тропинкам. Книга не отпускала. Эпизоды жизни, его и его героев, реальные и придуманные, словно карты из колоды – колоды судьбы – распластались перед глазами Федора замысловатым пасьянсом, возвращая его то к событиям совсем еще недавним, то к временам детства и юности.

Осень полыхала всеми оттенками желтого. В эту пору я часто грущу, размышляю о скоротечности жизни и неизбежности смерти. Осенью смерть не кажется такой пугающей, она воспринимается, как продолжение жизни, как переход в иное. Осенью смерть гармонично встроена в бытие природы.

Моя внутренняя женщина (Карл Юнг называл эту сущность анимой) опять начала меня критиковать за мое одинокое существование, уверяя, что мне непременно нужна подружка. На что я резонно возражал, предлагая вспомнить, сколько подружек было ей отвергнуто. Думаю, она жила в глубинах моей психики с момента рождения, но прислушался к ее голосу я лишь во второй половине жизни, когда судьба проехалась по мне безжалостным катком неудач и болезней. Я частенько с ней не соглашался, но сколько раз она меня выручала. Аниму свою я называю Аленой, может, потому, что так звали мою маму и еще одну женщину…

11-й «Б» решил отметить 25-летие окончания школы. Созвонившись, мы нагрянули к нашей классной. Быстро порезав принесенную закуску и откупорив бутылки, народ разместился за столом. Я подсел к Тане Говорухиной, в которую был влюблен в школьные годы, и, немного захмелев, сделал запоздалое признание, на что она кокетливо ответила:

– Не ты один!

Я, конечно, знал, это она про Юрку Соломина, моего друга.

– Что слышно от Юрки, где он? – поинтересовался я.

Таня ответила неохотно, с досадой в голосе.

– Он в Америку уехал, в Кембридже работает. Это все, что знаю, мы давно не общались…

С Юркой у нее не сложилось. Похоже, ей не хотелось бередить рану, и она поспешила вернуть разговор в прежнее русло.

– А ты знаешь, кто был влюблен в тебя?

– Нет, мне не до девчонок было, я тренировался по два раза в день, только на тебя и поглядывал. И кого же я проморгал?

– А с кем ты рядом на выпускной фотографии?

– Алена Белкина? – неуверенно произнес я.

Тут народ загалдел и начал кучковаться для группового фото. Я пристроился к Аленке и, как бы невзначай, шутливым тоном спросил:

– Аленка, а правда, что ты была влюблена в меня?

– Правда, милый, – ответила Алена и легонько обняла меня за плечи.

Я взглянул ей в глаза – там, в глубине, трепетала растревоженная девичья любовь. Мне стало как-то неловко, я не ожидал такой откровенности, думал – она тоже отшутится… На фото мы опять стояли рядом.

Пошумев еще немного, мы расстались с учительницей, гурьбой выкатили на улицу и стали прощаться. Я обнял Аленку, она доверчиво прижалась ко мне всем телом, ожидая поцелуя… Но тут подскочила Верка Синявская и с криком: «Аленка, наш автобус!», – вырвала ее из моих объятий и потащила за собой. На остановке Алена обернулась, помахала мне рукой, что-то прокричала. Я расслышал только: «…прощай!»

Еще долго я смотрел вслед уходящему автобусу, который навсегда уносил мою неслучившуюся любовь.

Через полгода Алены не стало. У нее был рак. Тогда, на вечеринке, она знала, что скоро умрет. Когда ее хоронили, осень полыхала всеми оттенками желтого… И как-то нечаянно в сознание ворвались вот эти строчки:

***

…Федор бродил по тропинкам и вспоминал, как он, технарь по образованию, «дошел до жизни такой» – занялся литературой?

«А начиналось все, как это часто бывает, с глубокой ямы, с черной полосы, с жизни, потерявшей смысл на самом ее закате. И яму эту я вырыл для себя сам, решившись на крутой поворот в том возрасте, когда „походку не меняют“ и смысла в жизни, как бы она ни сложилась, уже не ищут…» – напишет Федор в своей книге.

Да, не меняют… не ищут… на закате… Но изменения – это сущность природы и что-то же, какая-то скрытая в глубинах психики сила, заставила Федора сделать этот шаг. Я открою тебе эту, в общем-то, небольшую тайну, читатель, но всему свое время.

…Этот парк был его «местом силы». Здесь, когда-то в детстве, он резвился со сверстниками (парк в то время был просто кусочком дикого леса), здесь, в юности, встречался со своей девушкой, здесь играл с сыновьями. Потом жизнь пошла наперекосяк, и они – он и парк – надолго расстались друг с другом, но какая-то незримая нить связывала его с этим местом. После долгих жизненных мытарств Федор снова поселился неподалеку. Здесь он спасался от душевной смуты, здесь рождались стихи и главы его новой книги.

Книга была почти закончена, и Федор уже представлял себе лежащий в сумке свежеиспеченный экземпляр, пахнувший типографской краской. Эх, если бы не последняя глава. Эта упрямица жила своей жизнью и никак не хотела вписываться в контекст повести. Как капризная женщина, она дразнила, возбуждала, потом показывала язык и становилась неприступной. Федор порывался выбросить ее совсем. Но это было уже невозможно. Он чувствовал, что решение где-то рядом, в каком-то параллельном пространстве, и нужно как-то прорваться за завесу.

…Мало-помалу воспоминания угомонились, отошли на задний план. Федор вышел на центральную аллею и направился к выходу.

На скамейке недалеко от ворот парка сидела женщина лет 45-ти и читала книгу. Взгляд лениво скользнул по обложке: Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита».

«Бабочка взмахнула крыльями» – угасшее было воображение встрепенулось, породило неожиданные образы, каскад мыслей устремился к точке сборки. Разрозненные наброски главы, действа, с которыми он никак не мог совладать, закружились в стремительном вихре, втянули в себя и его самого, и его героев, и этот парк, и эту женщину…

Мы еще вернемся к непокорной главе, а пока последим за воспоминаниями Федора, послужившими основой книги, пошуршим «опавшими листьями».

Я ушел на пенсию, как только позволил возраст, так и не закончив начатый проект, который, хотя и представлял для меня профессиональный интерес, уже не вызывал былых творческих амбиций.

Радиоэлектроника, которую я когда-то считал своим призванием, давно уже превратилась в ремесло, средство для существования. Фирма, где я трудился последние годы, сильно помолодела, и я ощущал себя ископаемым динозавром. Жизнь, кипевшая вокруг меня, не вписывалась в рамки моих привычных представлений и устоявшихся шаблонов, которые я считал жизненным опытом.

Менять работу не хотелось: опять надо будет привыкать к новому коллективу, доказывать свою значимость, профессионализм, а это в моем возрасте накладно для психики. Склонность к рефлексии и воспитанное в детстве стремление к идеалу (с этим ничего уже не поделаешь), заставляли находить пробелы в образовании. Я завидовал молодым и более талантливым, тянулся за ними. Но возраст брал свое. Технологии стремительно уходили вперед, и я, ведущий инженер, с трудом осваивал то, что студенты стали изучать в вузе. Я понимал, что не угонюсь за ними. Спускаться по служебной лестнице не хотелось, а на руководящие должности я не претендовал – не мое это, совсем не мое. Мне с «железом» общаться всегда проще было, чем с людьми. Последнее время я работал ради денег, которые намеревался использовать в старости. Неизвестно, что там впереди, – жизнь научила меня осторожничать, хотя по натуре я скорее авантюрист. Да и сыновьям надо было помочь, для меня они оставались детьми. Я чувствовал ответственность за их будущее, хотя в глубине души понимал, что у них давно уже своя жизнь и лучше бы мне в нее не вмешиваться с наставлениями и помощью.

Череда болезней, из которых не мог выбраться, подталкивала бросить работу. Организм разваливался по всем направлениям. Я понимал, что причины недугов надо искать «в голове» – душа была неспокойна. Приближалась старость и дряхлость. Отсутствие смысла дальнейшего существования, неизбежность смерти вгоняли в отчаянную тоску, с которой все труднее было справляться.

Масла в огонь подливали нарастающие экономические и политические проблемы в стране. Пресловутая «стабильность», которая почему-то так желанна для большинства населения, меня совсем не радовала. Любая стабильность – это застой, она чужда природе, чужда эволюции. Я понимал, что при моей жизни ситуация вряд ли изменится. Свеча горела с обоих концов. «Кочка опоры» ускользала из-под меня, а вокруг была трясина. «А как хорошо все начиналось…» – думал я, саркастически усмехаясь. В усмешке этой сквозили и тоска по безвозвратно ушедшей молодости, и досада на жизнь, которая, несмотря на все потуги, никак не хотела «под меня ложиться». И выстроилась совсем не так, как я когда-то мечтал. «Пора завязывать, сколько можно на дядю работать, займусь здоровьем, будет время подумать, может быть, еще удастся что-то сделать в этой жизни», – уговаривал я себя, принимая решение. А приняв, стал искать повода. И повод не заставил себя долго ждать.