Но это все никому не нужные подробности, потому что были падающие звезды и брызжущий свет. Я хватала ртом не напиваясь. Благодать? Нежность? Безумие?

Просто желание быть Не-человеком.

Противостоять своей человеческой натуре.

Есть более важные веши, нежели женские страдания, любовь или одиночество. И вещи эти – предчувствие чувства. Почему?

Потому что это то кипение, о котором писал Малевич. Человек в эти минуты Бог – он творящий, он слеп, он летящий ангел-воин, посланник, преодолевающий пространства. Его тело превращается в костер, а пальцы – как угольки, тлеющие желтыми искрами.

Предчувствуя Бога, человек летит, а Бог есть любовь…

Я ему написала и назвала Хосровом. Именно тогда. Безумным каркающим апрелем, перетекшем в ослепление мая. Этим именем я назвала месяц и себя в этом месяце.

Каждый человек влюбляется миллионное количество раз и каждый раз он это делает ради первого свидания, или просто ради трех бессонных ночей или чьей-то руки в своем кармане на одно мгновение или…

Я это делала, чтобы быть пьяной хоть неделю, и я была ею – трясущейся странной алкоголичкой, влипшей в монитор компьютера и ждавшей от него чуда.

Я ему написала какой-то бред с просьбой перевести стихи с фарси на английский. Пришел вежливый ответ, и он перевел их, не догадываясь, что пишет старому другу с того края света. Что-то про свет луны на воде – нежное исключительно персидское стихотворение. Потом я спрашивала его о зароастрийцах, об Иране, еще о какой-то чепухе – наверняка он решил, что девушка не в себе. Но он так не решил, потому что я знала – я чувствовала каждой клеткой кожи, что на том конце света меня препарируют.

Каждое мое слово.

Когда обо мне думают, я это знаю. Кто-то краснеет, у других чешется нос, но когда я становлюсь в фокусе чьей-то мысли, у меня горит сердце. Люди многое потеряли за тысячелетия цивилизаций – наверняка у наших предков был телепатический беспроводной телефон и их мозг работал не на наши три процента. Но, безусловно, я горела как никогда: ярким, ровным гудящим огнем.

Я разозлила чьи-то мечты и упивалась этим – где-то человек мечтал о женщине, которую не видел даже условно, не понимал ее настырности и от которой у него имелось лишь два письма в виде подтверждения ее интеллекта и внимания к его культуре.

Но я знала, что этот человек одиночка, упырь и мечтатель. Мой человек.

Самый лучший любовник? Тот, которого ты никогда не видел.

Самая красивая женщина? Та, до которой не дотянуться.

Богоматерь цветов.

Нежность лоснящейся ночи.

И на лунной груди Лолиты от любви цветы умирают.

…что мне было нужно от него?

Его безумие.

Я выросла с «Доном Перлимплином» Фредерико Гарсия Лорки. Что является стопроцентным залогом моей сентиментальности (а я бе-зо-бра-зно сентиментальна), граничащей с чем-то выходящим за ее рамки. Лорка так отчаянно и настойчиво пел о любви, что никто сейчас его не обвиняет в сладости.

Человеку, выросшему на юге невозможно от этой сладости, так же как и от слабости, избавится. Я могла успешно выдавать себя за интеллектуалку-искусвтоведшу, я могла и пыталась вести пространные беседы об искусстве и величии прогресса, скукошиваться в подъездах с бутылкой вина в окружении местного света общества, состоящего из грустных критиков и литераторов. Но внутри сидела ночь – неискоренимая южная ночь из сладости черного вина, соленой воды вкуса крови и ночных сверчков. А еще из цыкадьего шороха и предчувствия любви, разлитого таким густым медовым слоем, что ноги вязнут в этом.

Ни оторваться, ни убежать, ни проглотить.

И ты в меду – безнадежен. Но без этой вязкости и теплоты уже никак.