Вот он – загробный мир и книги мертвых.

И в ней безмерно одиноко. Страшно.

В той степени, когда уже нет сил на осознание этого чувства. Давящее, скручивающее одиночество, где тебя нет, или еще нет, или вообще больше не будет. А эта утроба была похожа на огромную черную улитку, в которой двигалась каждая частица массы, и она отодвигалась, понимая, что ее заметили, засекли. С ней встретились лицом к лицу – с тем, что затягивает человека, когда его нет в мире яви. С тем, что по ту сторону жизни и снов, этих бредовых видений головного мозга, встормошенного воображением и человеческой фантазией.

А ЭТО – изнанка.

То, что на самом деле Есть.

То, куда все уходят и то, что есть бытие само по себе.

Утроба, и мы ее наполняем смыслом. Но она имеет всех нас внутри, а человек безмерно одинок, ничтожен рядом с ней.

Самое ужасное, что ТАМ его нет.

Вчера. Позо-позо-вчера. Полвека назад. Люди. Меня с ними нет и их со мной тоже. Возьмите меня – не хотят. Не видят. Не желают видеть. Одиночество. Мы должны любить хоть воздух – только это способно что-то изменить в жизни.

Володя-композитор. Здравствуй. Все не мое, хоть ты и напоминаешь что-то родное в под-памяти.

Где-то глубже, чем в подсознании.

Все люди, которые тебе напоминают кого-то, суть части одного существа, которое ты когда-то потерял и пытаешься составить из клеточек-человечков. Каждый в этой жизни имеет право смастерить свою Галатею.

Он был тоже частью того существа. Одной из самых массивных, ошеломляющих частей, когда-либо встреченных мною. И я его никогда не видела.

У меня были: обрывки писем Марине, несколько фотографий, одно стихотворение Йейтса, весь Йейтс наконец, потому что это непереведенное на русский стихотворение не отпускало меня, ходило попятам и манило ритмом символистских строф о юношах, спящих на коленях Прекрасной Дамы.

Господи, как я понимала это…

И этих юношей, и дам, грустными голубыми веками на полуприкрытых светлых глазах, и русые локоны сбившейся прически, и холодный атлас ее платья, и липкую росу утра – это обязательно должно было быть утро – и даже аромат весеннего луга где-нибудь в Ирландии.

Где на изъеденной ржавчиной скамейке сидела она, держа на коленях его голову.

И это была даже не я – мне, как ни странно, это было не нужно. Но я видела эту девушку. И его, с той стороны океана, вдруг оказавшегося среди зеленых ирландских просторов.

Эта русая девушка была его мечтой, и я, как драный вуальерист, была счастлива их истоме.

Самое страшное было в том, что мне даже не хотелось быть на месте той девушки.

Я ходила по парку и улыбалась кричащим грачам и ветру.

Я пила аромат мая и пожирала его.

Я носилась как сумасшедшая по этой земле, чувствуя тайну НАДЕЖДЫ. Я дала надежду, кто-то жил ею, с кем-то в сердце, я просыпалась и заговорщически растягивала губы в улыбке.

Кукловод вдруг вышел на арену, таким каким был, но тот не понимал этого. Он не осознавал, что все три месяца его собеседником была я – странное короткостриженное экзальтированное существо.

Но в его мечтах она наверняка была русоголовой пери.

Я была не против.

Мне всегда было так мало одного тела.

Когда хочется многое сказать, сразу приходят люди.

И начинают топать. И им не понять, что у тебя другое тело, ты весь сам другой, трансформировавшийся в воду и ветер над головой и улавливающий тонкие улыбки встречающихся людей.

Ты иной и над городом ощущаешь СВОЕ безумие. Это новое тело растет – тело мая.

– Ты уже влюбилась?

– Да, отчасти.

– Ты уже прокричала облупившемуся городу свою грусть и счастье, свою победу над собственным отчаянием и что отчаяние уже иное – одичалое и одухотворенное?