– Не хотите ли присоединиться к нам на ритуал ХанАбандАн?

Я прошла с ней в соседнюю комнату, куда удалились девушки. Зайдя, я очутилась в полутёмном пространстве, в центре которого расположилась юная девушка с набором для нанесения хны, а на застланном ковром полу сидели как молоденькие девушки, так и более взрослые женщины. Увидев меня, они встали и, ухватившись за руки, запястья которых были обвязаны шёлковыми платками, пошли в пляс, взяв меня в круг. В конце комнаты разместились музыканты, тоже все женщины, они исполняли национальную музыку – иранский дастгях с песнями и использованием стихов. Позже я часто вспоминала тот самый хохот иранских девушек, которым они заливались в той комнате. Живя в Иране, я повсюду слышала смех женщин, который всегда был разным. Звонкий, как если наткнёшься на толпу хохочущих школьниц Тегерана, которые, перемещаясь по 20-30 человек, занимая почти всю улицу, робкий, каким смеялась старушка с хурмой или смелый, как у студенток, которые сняли платки и фотографировались, не обращая внимания на смотрительниц.

Комната была залита смешанным запахом специй, благовоний, хны и парфюмов. Мастерица с хной, взяв меня под руку, усадила прямо в центре комнаты на ковёр. Все наблюдали за процессом искусного нанесения узоров на тыльную сторону моей ладони. Я была наслышана об этом ритуале. Роспись хной была известна ещё в Древнем Вавилоне и в великой Римской империи. Там рисунки из хны служили не только изысканным украшением, но и своеобразным талисманом, и люди приписывали им магические и охранные качества. Всё происходящее впечатляло меня и наполняло неведомой мне новой энергией. Ритуал хны под звуки музыки и стихов на персидском опьянял своей красотой и нежностью. Один за другим на моей руке появлялись изображения цветов и листьев, витиеватых орнаментов, которые вырисовывала мастерица. Женщины в унисон музыкантам напевали мелодию.

– Теперь ждите, чтобы высохло, – шепнула мне Зохре.

В это время в комнату зашла Санубар. Увидев её, женщины по одной начали подходить ко мне и надевать на руки золотые обручи-браслеты. Кто-то надел мне на уши серьги, а кто-то повесил ожерелье. Всё вокруг кружилось.

– Мобарак! – было слышно со всех сторон.

И, пожалуй, впервые в своей жизни я почувствовала себя дома. Как будто я здесь и родилась, а потом кто-то подкинул меня Берте, а я тосковала по родине, искала её. Мне был близок язык, несмотря на то что я не понимала его, и звуки музыки, и обряды. Масуд, как же я жила без всего этого? Как же я жила без тебя?

Мы оставались в спальном районе Тегерана в небольшом особняке, который передался в наследство Масуду от его отца. Я привезла с собой небольшой чемоданчик самых необходимых мне вещей, так как Масуд настаивал на том, что всё остальное он купит мне в Иране и нет необходимости возить с собой кучу одежды. Впрочем, мне было достаточно пары комплектов домашних костюмов, одного вечернего платья и туфель на выход. Масуд буквально в первые же дни приезда завалил меня платьями, нижним бельём и десятком невероятно нежных шёлковых шарфов. Но я особо не наряжалась, так как выходили мы в основном за покупками и к друзьям. Мой любимый чёрный цвет был удобен в Иране. Я удачно сливалась с толпой и часто забывала о том, что пока я здесь чужая. Как истинная итальянка, одеваться в чёрное стало для меня чем-то вроде дани традициям, и я сохраняла консерватизм, который был присущ всей Италии. Аскетичный, благородный, «грандиозный» в определении Прада, чёрный цвет – извечный главный герой гардероба обычной итальянки.

Прогуливаясь по Милану, который вещал моду миру, я почти всегда встречала мужчину, одетого разноцветно в плащ, пиджак, галстук, рубашку различных цветов, которые обычно гармонировали между собой. А рядом с ним под руку обязательно шла роскошная дама, одетая в тотал блэк, и которая носила этот цвет как сексуальную изысканность, страсть, роскошь или, наоборот, благородную сдержанность. В Иране чёрный был скорее вынужденным цветом, а не выбором. Дома я почти всегда была одна. Белая футболка и серые шорты были удобны. В них я могла прибираться, готовить еду, а накинув плед сидеть в крошечном саду под старой парротией. Её ствол ветвился до самой земли и сросся с ветвями соседних деревьев. Парротия персидская была примером красоты и силы. Как рассказывал мне Масуд, ещё его отец восхищался ею. Колья из «железного дерева» использовались некогда против оружия шахских войск – сабель из особой дамасской стали. Дерево охраняло и утешало меня одновременно, а её яркие листья создавали моё настроение.