Вернулся я на свое поле и до самого заката добросовестно дальнюю грядку граблями просеивал, а кое-где и руками кусочки неба перетирал. Закончил, когда уже стемнело. Жемчужины проверять не стал: не видно уже было ничего. Потому и проглядел я свою беду. Спустился вниз, а на Столовой горе меня уже ждали стражники. Взяли под белы рученьки и в тюрьму повели. Деррик с ними был, но он лишь руками развел: мол, что я могу поделать, приказ магистрата. Хотя как я позднее узнал, это он, как дежурный наблюдатель, обнаружил пропажу. А пропала одна из Облачных Жемчужин. С моей делянки.

Городок у нас мирный, разбойников в нем не водится. С законом люди живут в ладу. Могут, конечно, поругаться с соседом, подраться сгоряча или окна ему побить по пьяному делу. Это бывает. А еще, случается, молодежь городская загуляет, станет посуду трактирную бить, мебель ломать. Тогда стража загулявших окоротит и приберет, но с разбором: тех, которые победнее, в тюрьму на денек-другой упрячет, чтоб горячие головы остудить, а тех, которые побогаче, родителям доставит – нате, мол, сами разбирайтесь со своими чадами. Потом городской судья господин Вилим дело разберет, пошлину свою судейскую возьмет, штраф выпишет. Ну и убытки трактиру заставит возместить, разумеется. В таких случаях хозяева не стеснялись, писали в убытки все, что было и чего не было. Поэтому гулять выходило дорого и накладно. Богатому семейству за сыночка заплатить недолго, деньги у них есть. А вот бедному никак. Отрабатывать убытки да назначенную пошлину судейскую приходилось порой и год, и два. А куда денешься? Сам виноват. Еще и по этой самой причине старался я подальше от трактиров держаться. Хотя если честно признаваться, то всякое бывало. Коли попала вожжа под хвост и пиво в глотку, то остановиться тяжело. По себе знаю. Ну да не о том речь.

До сих пор, по счастью, в тюрьме бывать мне не приходилось. Говорили мне, что спится в ней тяжело, беспокойно. Ну, это тем, должно быть, кого совесть мучает. И к тому же я целый день на поле провозился, устал как собака. А в тюрьме, оказывается, и тюфяк соломенный есть, и подушка. Даже одеяло, хоть и плохонькое, имеется. Донес я голову до подушки и сразу уснул. Не помешало даже то обстоятельство, что без ужина остался. То ли забыли охранники впопыхах, то ли сэкономить решили. Ну да я не в обиде. Обошелся и так. Только и успел, что о матушке подумать: как она там? Сильно ли беспокоится обо мне? И уснул.

Глаза открываю, а уже утро. Небо все тучами затянуто. Дождь на улице идет, нудный такой, осенний. Я спросонья даже подумал, что вот хорошо это я успел вчера погоду захватить, в поле потрудиться. Потом глаза протер, огляделся кругом, вспомнил где нахожусь и приуныл. Принесли завтрак: хлеб да пиво. Сильно разбавленное, вода водой. И хлеб зачерствел уже, почти сухарь. Но я проголодался, все до крошки съел.

Сижу, смотрю, как дождь сквозь решетку по стеклам лупит. Непогода разгулялась вовсю, и судя по всему, надолго. Осень. Промозгло стало в тюрьме, сыро. Я в своей старой куртке продрог. Встал, походил по полу, согрелся. Мог бы и по стенам пройтись, и по потолку, да что-то не хотелось.

Принесли обед: гороховую похлебку и хлеб. Хлеб на этот раз был получше, не такой черствый. Дождь все лил и лил, и я чего-то приуныл. Дело-то мое все никак не разрешится.

Наконец пришли за мной. Господин Утрир, судейский чиновник, стражник, я его знаю, Герхардом звать, и кузнец. Крепкий парень из заречного хутора, имени его я не помню. Кузнец надел мне на пояс цепь с замком. Другой конец цепи он замкнул на поясе Герхарда. В ответ на мой удивленный взгляд стражник пояснил: