Между тем, заканчивался январь сорок второго года, и лагерников, по какой-то причине, перестали ежедневно выгонять на работы. Вначале, были перерывы в один – два дня, а вот уже целую неделю, как очень остроумно подметил один из соседей по нарам, – контингент, страдал от безделья. На самом деле, эта приостановка, вызванная, по словам старосты барака, какой-то крупной аварией на горно-обогатительном комбинате, очень многим спасла жизни. Во всяком случае, Петр, о себе знал точно, – это еще одно чудесное спасение. Несколько дней назад, он едва волочил ноги, почти ничего не соображал, по утрам просыпался и сползал с нар, как и большинство обитателей барака, только после побоев. А вечером, чудом уцелев, мгновенно проглотив скудный паек, замертво проваливался в сон. Все чувства притупились, человек постепенно превращался в животное, а затем, в совсем уже бесчувственную машину. Машина работала на пределе возможностей. Казалось, что она вот, вот, заглохнет. Заклинит, закипит, остановится, рассыплется, превратится в прах. Теперь же, почти не замечалась враждебность среды, которая по-прежнему, ежесекундно, окружала измученных до предела доходяг. Легче переносились, ежечасные построения, и беспричинные ночные побудки. Грубые, унизительные окрики, часто заканчивающиеся избиениями, стали казаться пустяковыми, дежурными наказаниями. Но, наконец, все пленники, за исключением тех, в ком не осталось ни капли сил, ощутили себя отдыхающими, какого-нибудь заштатного санатория. Природа брала свое. Организм, используя передышку, мобилизовался. Он исправно залечивал многочисленные болячки, и создавал некоторый запас сил, будто бы предчувствуя, скорый приход новых потрясений. Петр, чувствовал себя уже достаточно сносно. Но, когда услышал, сразу же привлекший его внимание, оживленный все нарастающий шум голосов, доносящихся из противоположного угла барака, мгновенно, вновь почувствовал себя обессиленным и покалеченным. – Все, лафа закончилась, – подумалось ему, – видно, опять впрягаться, о чем еще, можно так бурно шушукаться. Но вглядевшись в то, как реагируют, на содержание разговора, обитатели нар, он стал понимать, что, новость, залетевшая к ним неизвестно откуда, вызывает у людей обратные, ожидаемым им, эмоции. Весточка приближалась, переходя из уст в уста. Наконец, до его слуха донеслось, – под Москвой, говорят, в пух и прах, разнесли фрицев, вроде бегут, только пятки сверкают, и убиенными валяются, сотни тысяч.

– Да не уж-то, дождались? – отозвался Петр, сквозь пробивающуюся слезу радости, когда сосед повторил ему, только что услышанное. – Хрен вам в грызло, а не Москву, чувствовали ироды, что русский не лягушатник какой-нибудь, по сусалам еще как, накидать может. Вот и пригнали нас с тобой, землячок, подальше от нашей землицы, от греха подальше, на них горбатиться.

– Может быть и ладно, что пригнали, там-то у нас и вовсе шансов не было, а здесь, глядишь, да и выдержим как-нибудь, только бы наши, и вправду проперли бы их в задницу…

– То-то, я погляжу, какой ты выдюживший, да и я не лучше, – перебил соседа Петр, – завтра, тачку в руки и вперед, заново гробиться. Меня от одной мысли об этом, трясти начинает, но как-то терпеть надо…

– Всем заткнуться, – в свою очередь, перебил его рассуждения, свирепый рык старосты, сопровождаемый свистом плети, – или я вам глотки быстро заткну, в один миг. Разорались тут, недоумки долбанные, хана краснозадым вашим, не сегодня – завтра. Нехер сплетни, ихние, слушать. Всем, все понятно? Или вопросы, какие возникли? Так я, по быстренькому объясню, а кому не понятно будет, так немцы, еще быстрее в чувство приведут. Все, тишина, – закончил он.