– Ты несешь какой-то вздор. С кем ты собралась говорить? Шандор мертв.

– А если нет? Он просил спасти его. Вдруг он лежит, погребенный в завалах, и никто его не достал. Я даже не спросила Глеба, с открытым или закрытым гробом хоронили Шандора, видел ли он сам его после пожара. А если от Шандора ничего не осталось, и в гробу был только пепел? И вдруг это не его пепел?

– О, Господи, все еще хуже, чем я думала. Утром позвоню Андрею, тебе нужна медицинская помощь.

– Мама, ты не понимаешь? Все сны не спроста. Я тебе никогда не говорила, но несколько раз в жизни мне снились вещие сны. А вдруг эти сны тоже что-то значат?

Мама взяла меня за плечи с двух сторон и чуть встряхнула.

– Они значат только одно: ты не хочешь отпустить Шандора. Но тебе надо признать, что он умер и его больше нет. Перестань мучить себя. Смирись и подумай о сыне. Ему нужна здравомыслящая мать.

– Я все равно поеду туда на сорок дней, – высвобождаясь из рук мамы, сказала я твердо.

– Ох, Лиза, не кончится это добром.

– Мама, ты постоянно об этом говоришь и только привлекаешь беду.

– Что ты собираешься делать в селе?

– Сначала я схожу на кладбище, а потом к Глебу. Мне нужно с ним снова поговорить и до конца выяснить все обстоятельства гибели Шандора.

Мама всплеснула руками, но больше не стала со мной спорить. Она знала, что, если я что-то задумала, меня не переубедить. Она ушла к себе в комнату, а я взяла фотографию Шандора, которая стояла на прикроватной тумбочке, и внимательно всмотрелась в его глаза. Словно они могли мне что-то сказать. Может быть мама права, и я действительно не хочу отпустить Шандора, но и не реагировать на знаки тоже не могла. Шандор просил меня спасти его, и я должна понять, что это значит.

Я снова в поселке Шандора, только в этот раз доехала на такси до кладбища. На мне то же черное платье и туфли, что и месяц назад. Другое бы здесь было неуместно. Я не стала надевать косынку, спрятавшись лишь за черными очками, и легкий ветерок трепал мои локоны.

Раннее солнечное утро еще хранило остатки ночного дождя: земля была сырой, а воздух влажный и свежий. Наравне с радостным щебетанием птиц слышалось воронье карканье, которое будто бы напоминало, что и среди жизни может быть смерть. На могилах Шандора и Джофранки те же кресты и венки, только выгоревшие на солнце, те же фотографии.

Я положила на могилу Джофранки две гвоздики, а Шандору – розу. Одну, бордовую. Возможно, так не принято, но не могла взять две. Для меня он один. Навсегда.

Около могилы Джофранки установили деревянную лавку, которой прежде не было, и я села на нее, устремив взгляд на фотографию Шандора. Он также улыбался, но улыбка была чужой и не отзывалась в моем сердце. Если бы он нахмурил брови и чуть сжал губы, в нем было бы больше от того Шандора, которого я знала. Казалась незнакомой и расслабленная покатость его плеч… Разве он такой на тех фотографиях, которые остались у меня после фотосессии? Нет, здесь он совсем другой.

Я вернулась мыслями в свой сон, и в голове пронеслась безумная затея: а что, если взять лопату и раскопать могилу? Не это ли мне снилось? Я искала Шандора под завалом, но может быть завал – это могила, и нужно рыть ее. Я встала с лавки и огляделась, словно в поисках лопаты, но ничего не нашла. Тогда я напрягла слух: все также пели птички, где-то вдали каркали вороны, доносился шум автомобилей, мчащихся по трассе. Но ни одного звука, напоминающего человеческий голос, я не услышала. Что же делать? Рыть землю, ломая ногти и истязая свои руки, как это было во сне? Ох нет. Это безумие, святотатство и преступление. Меня посадят, мои дети останутся без матери, и я ничем не смогу помочь девочкам Шандора.