Бурный рост печати в первой половине XIX века привел к тому, что наступление «суда литературы» на все сферы жизни стало отчетливо заметно и в России. У этого своеобразного явления была своя предыстория, в которой можно заметить интересную параллель в развитии правосудия и литературы. Решающую роль для развития суда публики, так же как и в случае с развитием судебной системы, сыграли имперские амбиции российской власти. Если с 1722 года во всех судебных местах империи на судейском столе должно было находиться Зерцало, то в судейских сердцах, в идеале, помимо страха суда Божия должны были звучать величавые оды о царстве правды и о божественных силах, помогающих побеждать в битве с врагами306. Именно об этом писал в своем известном стихотворении 1780 года Г. Р. Державин, яркий поэт и министр юстиции:

Кирилл Осповат показал, что, восславляя государственный суверенитет, светская литература XVIII века стала важным подспорьем для продолжения наступления светской власти на сферы, ранее подконтрольные только православной церкви308. Подчинив церковное управление одной из петровских коллегий – Синоду и упразднив экономическую самостоятельность православной церкви, обновленное Петром государство начало утверждать свои новые богоугодные добродетели в одах. Именно этот литературный жанр был призван властью стать новой проповедью государственных ценностей309, а светская литература постепенно стала теснить религиозные тексты, претендуя на роль учителя жизни. Театральные представления, открытые изящной публике Петром I, выполняли ту же воспитательную роль, высмеивая неправильное, с государственной точки зрения, поведение в комедиях и возвеличивая добродетель в трагедиях. Театр и литература с их нравоучительной прагматикой вовлекали публику в осуждение пороков и вознаграждение добродетели, тем самым способствуя формированию «судебных амбиций» публики310.

Если попытаться проследить генеалогию «судебных амбиций» литературы в России, то мы, вслед за В. Г. Белинским, должны принять за отправную точку елизаветинское время. В 1744 году произошло знаменательное событие, с которого можно отсчитывать историю апелляции к суду публики в литературном споре. Речь идет об известном печатном состязании поэтов и драматургов – Сумарокова, Тредиаковского и Ломоносова. В 1744 году они анонимно представили книгу-диспут «всех читающих обществу»311, в которой на суд публики предложили свои одические переложения 143‑го псалма Ветхого завета – псалма Давида. Каждый поэт анонимно изложил текст псалма тем стихотворным размером, который, по его мнению, наиболее приличествовал оде.

Этот известный поединок312 стал не просто важной вехой реформы стихосложения, в которой каждый из поэтов имел шансы утвердить свое понимание новой нормы силлабо-тонического письма для оды. Для нас важна судебная составляющая книги-диспута. Она заложила два согласованных представления о состязании литераторов перед публикой в литературной критике и печати вообще. Иными словами, то, каким образом Ломоносов, Сумароков и Тредиаковский приглашали публику выбрать лучший стихотворный размер, заложило основу базовых представлений о суде публики. В чем заключались эти представления?