Доминик задумчиво надкусил тост. Рот сразу наполнился слюной, и он понял, что просто чудовищно голоден. Как всегда, Эрик распознал это лучше него. Он сосредоточился на вкусе ветчины и сыра, которые в какой-нибудь другой день показались бы ему дешёвой гадостью, а сегодня были лучшей пищей на земле. Пожалуй, нужно попросить бармена приготовить ещё три-четыре штуки.

Лестничные пролёты кружились перед глазами, а спираль сбегающих вниз перил тонула в темноте далеко внизу. Скудный серый свет еле пробивался сквозь грязные узкие окна, и его хватало ровно настолько, чтобы не свернуть шею на ступенях. Полли мчалась вниз, ведя ладонью по пыльным перилам, и, несмотря на подступающую дурноту, не сбавляла скорость. В городе, где здания редко вырастали выше пяти этажей, этот пятнадцатиэтажный дом казался настоящим небоскрёбом. Всякий раз, поднимаясь на самый верх, а потом спускаясь оттуда, она испытывала какой-то мрачный восторг. Даже будь здесь лифт, Полли не отказала бы себе в удовольствии пробежать всю лестницу от начала и до конца, ощутить мощь и величие старого заброшенного бетонного монстра. Уродливый снаружи и унылый внутри этот дом всё же нравился ей, и к тому же, с крыши открывался просто замечательный вид.

Но сегодня Полли было не до видов. Она обнаружила, что квартира на пятнадцатом этаже – единственное обитаемое помещение – пуста, и её настроение, как и планы на день, резко поменялись. Она побежала вниз вне себя от злости, перескакивая через ступеньку и вполголоса чертыхаясь. С каждым следующим пролётом к злости добавлялось что-то ещё: досада, обида, грусть, – пока наконец к первому этажу всё это не смешалось в один липкий клубок, где было ничего уже не различить, и не перекрылось тяжёлой, полной безразличия усталостью. Полли вышла на крыльцо, которое давно уже крошилось от времени, взглянула на стену ледяного дождя и вытащила из кармана сигареты.

Торопиться теперь было некуда. Рано или поздно ей придётся выйти из-под козырька и окунуться в освежающий осенний ливень. Придётся тащиться по городу туда, куда она предпочла бы забыть дорогу. Много чего ещё придётся, но не раньше, чем она покурит.

На торце дома напротив покрывался мокрыми пятнами огромный чёрно-красно-белый плакат. Полли холодно смотрела в глаза человеку с жёстким лицом и усами щёточкой, мысленно проклиная его и всю его родню. Этот хитрый прищур глядел с сотен тысяч похожих плакатов, развешанных по всему городу, с портретов в рамках, украшавших кабинеты учреждений. Это лицо было одним из первых, что видел каждый рождавшийся в Республике человек, как и одним из последних, что видел он перед тем, как покинуть этот глупый мир, – настолько вездесущ был Усатый. Порой его гротескная физиономия начинала казаться роднее, чем собственное отражение.

«Как странно, – думала Полли, – этого человека нет в живых уже больше пятидесяти лет, династия, которую он породил, давно утратила власть, и всё же как символ он до сих пор незаменим». Так и не нашлось никого лучше, никого величественнее, никого страшнее. Безликий Совет Четырёх, правивший страной теперь, предпочитал оставаться анонимным. Он был машиной, издававшей указы, изобретавшей новые запреты, вводившей репрессии. Машиной, которая давала отмашку Управлению на исполнение всего этого. В теленовостях и в газетах его всегда называли просто Советом – это был неделимый организм, и речь никогда не шла об отдельных его членах.

Когда-то, принимая власть в свои руки, Совет демонстративно отказался от публичности, якобы признавая, что в центре внимания должен оставаться Усатый. И действительно, он по-прежнему лучше всех годился на тотемную роль вождя. В то же время, будучи безымянными, члены Совета внушали едва ли не больший ужас, чем почивший лидер Революции, и именно это было их истинной целью. Однако Полли не покидало ощущение, что за их показной скромностью, за подчёркнутым отсутствием тщеславия скрывается банальная трусость. Ни к чему народу лишняя информация, пусть это всего лишь имена правителей, которых мало кто даже знает в лицо.