– Разве так копают? – сказал ему Иван. – Так и к утру не управишься.

– Так я же к вам промывальщиком шел, а не проходчиком – миролюбиво ответил Худолеев.

– Скажи, что не хочешь.

– Здоровьишко не позволяет.

– Что же ты Якову Родионовичу не скажешь?

Михеич промолчал. Он не раз встречал таких людей как Анин. Они не прибегали к принуждению, но обладали такой силой внутренней правоты, что ослушаться их, борони бог, немыслимо. Анин был из «тех». Он требовал работы и его требования были безоговорочны. Да если по совести, то и не договаривался Михеич ни на должность проходчика, ни на должность промывальщика. Он числился экспедиционным рабочим и должен был делать все, что прикажут. Но приказывать мог начальник. А не студент, который в тайге сам без году неделя… Но что зря… Иван славный парень. С виду серчает, а зла на сердце не держит.

Иван стоял сдвинув брови, как если бы на его месте был Анин.

– Дай лопату!

К его удивлению Худолеев охотно подчинился. Он вылез из шурфа, отряхнул налипший на мокрые штаны песок и стал свертывать самокрутку. А Иван взял у него лопату и стал яростно выбрасывать песок.

«Что делать с Михеичем? – думал он. – Раньше было просто: приказал – выполняй! А не то!.. Как бы на его месте поступил Анин? Ему Михеич не стал бы противоречить. А с ним, с Иваном, Худолеев совсем другой… Ну, ладно! Пусть сидит. Потом они посчитаются…».

А Худолеев дымил у него над головой и молчал. Но и ему молчание, видимо, стало в тягость и он сказал:

– Удивительный человек, Яков Родионович. Ну, понятное дело, золото. А пустой песок, что зря…

Иван распрямился. Злится ли на него? Объяснять ли все заново?

– Темный ты человек, Матвеич. Неужели не поймешь? Век старательства отходит, как отошли твои кони. Новая жизнь строится. И тебе в ней тоже место есть. Не все же по лесу волком бродить.

Что-то дрогнуло в лице Матвеича.

– Оно, конечно, спасибо тебе на добром слове. Однако, молодой ты ишшо. Не знаешь многого.

– Чего же еще я не знаю?

– Лиха не изведал, – вздохнул Михеич. – Все при тебе, и дом, и семья. В институте, вот, обучаешься.

– А что же ты не вернулся? После войны можно было.

– Можно, – согласился Михеич. – Я попробовал. Вышел на «железку». А жизнь, как та «железка», грохочет, несется куда-то. Эшелон туда, эшелон сюда. А я, как на обочине. Все чужое, все мимо. Вроде, пока на Алдане золото копал, изменилась жизнь. И подумал: «Ухватка, поди, разорена. Ни родных, ни дружков не осталось. Куда ехать?».

– На завод пошел бы, на стройку…

Михеич не ответил. Окурок уже жег ему пальцы, а он прищурено смотрел куда-то поверх. Да разве же он не мечтал вернуться? Кого не тянет в родные края? Но родные места и манят и страшат. Нет там родных, кто его примет? А старожилы, если живы, припомнят старое. Хоть и молод он был тогда, хоть и не ответчик за отца и братьев, а все одна кровь. Старший-то брат, Степан, служил у Деникина, с Антоновым гулял. Расстреляли его. Здесь никто ничего не знает. А там? Разговоры кругом: деревня разорена… земля неухожена… скот побит… пахать нечем и не на чем… восстанавливаются колхозы… Нет. Нет, деревня, Матвею «не светила». И завод. Не привык Матвей к самостоятельности. На руднике все по другому, по приказу: подъем, завтрак, штольня, барак, ужин, отбой. А теперь – иди, куда хочешь, делай, что знаешь… А куда идти? Словно на чужбине…

Окурок все-таки ожег ему пальцы. Бросил его в шурф, схватился пальцами за ухо. Увидел, что Иван смотрит не него, ждет ответа.

– Нет, – помотал он головой. – Нет. Золотишко дело сподручнее. Да и думал, вернусь в Ухватку с капиталом, тогда и почет будет другой. Фарт свой искал. В Забайкалье, потом на Ангаре. Вышел к Енисею. Вроде и к дому ближе. Только не фартило мне. И года подступили. И задумался я о спокойной жизни… Вот она и есть теперь эта самая спокойная жизнь… Да ты что не копаешь?