Живут в старой вере.

И этим тоже напомнили они отцовский дом. Там веру держали прочно. За годы скитаний, годы проведенные на руднике образа святых угодников потускнели в памяти. Не помогли они тогда, в двадцать девятом, ни отцу, ни братьям, ни ему, Матвею. И трудно было теперь сказать, верил он в бога или нет? Но сейчас прежнее поднялось откуда-то из глубины, из тех пластов души, что отложились еще в глубоком детстве. Их не затронул плуг преобразований. Но у Пимушиных Бог был хотя и тот же, но вера иная. И Михеич на заимке «не пришелся». Во-первых, он сходу нехорошо показался пристрастием к медовухе; во-вторых, много курил, и, хотя уходил курить за амбар и даже за ограду, не мог укрыться от косых взглядов хозяев; в-третьих, он был иного направления в вере. Яков Родионович и Ванюха – безбожники, люди другого мира. Можно не принимать этот мир, но он – реальность. Глупо не считаться с реальностью. А он, Михеич, другое дело. Он отступник в глазах Пимушиных. А давно известно: безбожников карает бог, а отступников – люди! И карают жестче и беспощадней, чем извечного врага!

И Михеичу стало страшно. Безбожники оказались ближе ему, чем Пимушины. Он будет держаться поближе к начальнику, к Ивану и вздохнет с облегчением, только когда они покинут заимку.

Нет, к прошлому возврата нет! Нельзя жить на мертвом острове в океане жизни. Верить в бога можно, но нельзя доводить эту веру до абсурда. Новый мир, новые люди. Жить с ними можно. И все же: «Пойти еще в тайгу золотишко помыть? А там, глядишь, может и колхозы распустят».

Он зашел за амбар. Здесь, в тишине и безветрии, укрытый бревенчатой стеной от хозяйских глаз, он чувствовал себя свободнее.

Достал кисет, свернул цигарку. Затянулся с наслаждением.

И вдруг, за спиной:

– Покурим?

Вздрогнув от неожиданности, он оглянулся. Влас. Стоит, ноги широко. Как на палубе. Улыбается.

– А ты куришь?

– Курю.

– А отец увидит?

– Да он знает.

– И что?

– А ничего. Я здесь уже отрезанный ломоть.

– Ну, закури.

Оторвал клочок от газеты, насыпал махорки.

– Где научился?

– На флоте. Семь лет служил. В Японию плавал.

– Позвали или сам пошел?

– Сам.

– Наш Родионыч больше похож на кержака, чем ты.

– Похож, не значит, что кержак.

– И то верно, он другой веры.

И тут за амбар завернули Яков Родионович с Иваном.

– А я ищу тебя, – сказал Анин Михеичу. – Думал, куда запропастился?

– Мы тут от ветру укрылись.

– Знаем мы, от какого «ветру»… И ты, Влас! Не боишься, отец заметит?

– Я потихоньку.

– Он в армии еще пристрастился. Теперь и отец не отучит, – сказал Михеич.

– На флоте… – поправил его Влас.

– Вон ты какой!? – протянул Анин. – А я все к тебе присматриваюсь. Вижу, не похож на других, а в чем – не определю.

Влас засмеялся.

– Здесь еще дедушкин дух силен. А я… я и вовсе на корабле комсоргом был.

– Послушай, комсорг! – вдруг живо сказал Яков Родионович. – Пойдем с нами проводником. Очень нужно.

– Отца нужно спросить, – серьезно сказал Влас. – А я что…

– С отцом поговорим, – пообещал Яков Родионович. – Поговорим!

А Иван подумал с удивлением: «Надо же! Анин просит…».

Но долго думать ему не пришлось.

– Вот что, – сказал ему Яков Родионович. – Пройди-ка с Матвеичем вокруг заимки. Задайте пару шурфов. А я тем временем, попробую насчет Власа…

Заимка располагалась на высоком обнаженном угоре. Когда-то все здесь выгорело, а теперь земля разделана, стоит сжатый хлеб в копнах, пустой, очевидно летний дощатый балаган, в стороне видна пасека.

Иван выбрал место для шурфа на самом краю поля. Худолеев не спеша снял дернину, под которой обнажилась мокрая глинистая земля. Но и ее оказалось немного, сантиметров двадцать, и обнажился песок, как и в тех шурфах, что они копали, когда шли к заимке. Но тогда Матвеич копал быстро, споро, Иван тогда смотрел на него и удивлялся мастерству и сноровке. А сейчас Худолеев едва ковырял лопатой. Прошло уже с полчаса, а он углубился не более чем на пол метра.