– Только не говори, что натворил что-то ужасное и тебя выгнали!

– Разумеется, нет, – быстро ответил Дэвид. – Просто мне кажется, что учеба – не главное в жизни. Мой друг, Хантер, говорит, что настоящая жизнь – сама по себе лучшее образование…

– Хантер?

– Он поступил в Итон только в этом году. Его отец – какой-то ученый. Недавно открыл что-то очень важное, и ему пожаловали титул маркиза. Он чуть-чуть чокнутый, и сын такой же, во всяком случае, так говорят наши ребята, хотя по мне – Робби просто отличный парень.

– Ну хорошо, – сказала Ханна. – Пусть твой чокнутый Роберт Хантер презирает учебу, сколько ему угодно, но я – как я стану знаменитым драматургом, если па отказывается дать мне образование? – Она горько вздохнула. – Ну почему я не мальчик?

– А мне бы не понравилось в школе, – заявила Эммелин. – И я уж точно не хочу быть мальчиком. Никаких платьев, эти ужасные шляпы и разговоры только о спорте и политике.

– А мне интересно говорить о политике, – сказала Ханна. В пылу спора ее аккуратная прическа растрепалась, локоны выбивались со всех сторон. – Первым делом я бы заставила Герберта Асквита[2] дать женщинам право голоса. Даже молодым.

– Ты бы стала первым министром-драматургом Великобритании, – усмехнулся Дэвид.

– Да, – не стала спорить Ханна.

– Ты же хотела стать археологом, – напомнила Эммелин. – Как Гертруда Белл.

– Я могла бы быть и археологом, и политиком. На дворе двадцатый век. – Ханна нахмурилась. – Если бы только па согласился дать мне достойное образование.

– Ты же знаешь, что па думает о женском образовании, – сказал Дэвид.

– Прямая дорожка к тому, чтобы стать суфражисткой, – заученно отчеканила Эммелин. – Тем более он говорит, что мисс Принс учит нас всему, что нужно знать.

– Это только па так считает. Надеется, что она сделает из нас тоскливых женушек для тоскливых мужей – чуть-чуть пианино, чуть-чуть французского и умение вежливо поддаваться, играя в бридж. Конечно, так с нами гораздо меньше хлопот!

– Па говорит: никому не понравится женщина, которая слишком много думает, – сообщила Эммелин.

Дэвид закатил глаза:

– Как та канадка, что везла его домой с золотых приисков и всю дорогу болтала о политике. Она сослужила нам плохую службу.

– А я и не желаю нравиться, – упрямо выпятив подбородок, сказала Ханна. – И не стану думать о себе хуже, если кто-то там меня не любит.

– Тогда могу тебя обрадовать, – сообщил Дэвид. – Я совершенно точно знаю, что тебя не любят почти все наши друзья.

Ханна попыталась было снова нахмуриться, но не смогла сдержать непрошеной улыбки.

– Значит, так: я не собираюсь сегодня делать ее дурацкое задание. Надоело читать наизусть «Леди Шалот»[3] и слушать, как мисс Принс сморкается в платок.

– Она оплакивает утерянную любовь, – вздохнула Эммелин.

Ханна вытаращила глаза.

– Это правда! – обиделась Эммелин. – Я слышала, как бабушка рассказывала леди Клем. Раньше, до того как она стала работать у нас, мисс Принс была помолвлена.

– Думаю, жених вовремя пришел в себя, – заметила Ханна.

– Он женился на ее сестре, – объяснила Эммелин.

Ханна осеклась – правда, ненадолго.

– Надо было подать на него в суд за нарушение обязательств.

– Леди Клем тоже так сказала – и даже хуже, а бабушка ответила, что мисс Принс не желала ему неприятностей.

– Ну и дура, – подытожила Ханна. – Тогда так ей и надо.

– Но ведь это так романтично, – хмыкнул Дэвид. – Несчастная безответно влюблена, а тебе жалко почитать ей грустные стихи. До чего же ты жестокая, Ханна!

– Не жестокая, а реалистичная, – подняла подбородок Ханна. – А влюбленные вечно ничего не соображают и творят всякие глупости.