«Так и пусть забирают», – думала Тея.

– Отец говорит, что дело не только в землях, – пояснила Кальмия.

Она отбросила влажные волосы, демонстрируя миниатюрные девичьи груди. Сидеть вот так, в наготе допускалось лишь только в присутствии женщин. Никто из мужчин, пусть даже утративших силу, не смел ни касаться, ни даже смотреть на обнаженную женскую грудь. Не говоря уже о прочих телесных прелестях!

– Он говорит, что хорны хотят присвоить себе гораздо больше, – проговорила кузина.

Тея тревожно вздохнула. В последнее время люди и, правда, ожесточились. То тут, то там вспыхивали мятежные восстания! Поговаривали, будто бы вслед за подножием гор, хорны отнимут и часть Михтийских холмов.

«Отец не допустит», – думала Тея, убежденная в нерушимости кровного мира. Хатони и Михти – нетленный союз, подкрепленный брачными узами. А хорны – всего лишь бездарные горцы, дикари, которым неведомо чувство стыда.

– Конечно, наша армия больше, – задумчиво произнесла Кальмия, как будто прочтя её мысли, – Но говорят, что горцы отличные воины.

«А ведь и правда», – подумала Тея, вспоминая рассказы отца. А вдруг эти снежные люди бессмертны? Ну, кто еще способен выжить в подобных условиях? Среди извечного холода, в плену безжизненного камня.

– Кажется, мужчины одержимы войной! – скривилась она.

– И не только войной, – подмигнула кузина.

В отличие от неё, Кальмия успела познала мужчину. Но умудрилась сделать это в обход всем запретам! Не так уж и трудно, когда за тобой не наблюдают круглые сутки.

Протея, лишенная этой возможности, пыталась познать свое тело сама. Тайком изучая упругие холмики с твердыми, как бусины сосками. Иногда рассматривая в зеркало сокрытое завитками волос, девственное лоно. Оно казалось ей похожим на бутон, что пока еще не распустился. Розоватые лепестки её плоти дрожали от прикосновений, открывая взору нежную сердцевину, и словно цветок, выделяя нектар.

Было стыдно и совестно думать о том, как это место однажды пронзит мужской орган. Девушки-служанки болтали всякое! И однажды услышав их байки, хотелось навсегда остаться нетронутой. Кальмия говорила, что боль от совокупления сравнима разве что с месячной болью, когда лоно, воспаляясь, извергает дурную кровь…

Протея очнулась и резко открыла глаза! Приятное тепло, окутавшее тело, оказалось шерстяным одеялом. Она увидела над головой привычную, знакомую глазу картину. Потолок в её спальне украшала хатонийская роспись. Рисунок изображал побережье и пальмы.

– Тея, милая, – прозвучал как в тумане голос матери.

Её ладонь ощутила пожатие, а лба коснулась чья-то холодная рука.

– Кажется, принцесса пришла в себя! – заключила пожилая знахарка. Она брызнула ей в лицо медуничной пыльцой, и Тея закашлялась, ощущая, как в голове понемногу проясняется.

Мамин образ обрел очертания. Взамен ярко-алому платью на ней было новое, с сияющей брошью. Перехваченное поясом на талии, оно ниспадало вниз, образуя у ног темно-синюю лужицу.

«Лилия скорби», – подумала Тея, глядя на черный цветок в волосах. Сознание возвратилось к ней. Тотчас вернулась и память! А вслед за этим – подземелье с его несмолкаемым стоном, и страшная новость о папе.

– Это правда? – прошептала она, все еще надеясь услышать, что это был сон. Всего лишь кошмар, ниспосланный свыше, который остался там, за пределами этого мира.

Эллата тяжело вздохнула. Она отвернулась, не желая разоблачать своих истинных чувств даже в присутствии дочери. Её извечное спокойствие, порой граничащее с хладнокровием, удивляло принцессу. Не в пример матери, она усмиряла свои эмоции через силу! Они то и дело норовили прорваться сквозь натянутую, прописанную этикетом учтивость.