– Ребята, если вы думаете, что я знаю больше вашего, то ошибаетесь. Я, как и вы, ничегошеньки не знаю. Могу, чем хотите, поклясться! Я тоже не хотела идти, но мне пригрозили: всё равно… выполнят предначертанное. Вы же сами видели, что может баба Нюра…

Дима встряхнулся, отломил кусок хлеба, стал энергично жевать, слова при этом ронялись, как обвалянные в сухарях котлетки:

– Да ладно, что ты как первоклашкам. Видели, знаем…  Помните, что говорила баба Нюра, прощаясь? «Заклинаю вас, не ссорьтесь, не гневите друг дружку – погубите по глупости». Я считаю… все эти… ну, походы до нас… провалились из-за разлада…

– Короче, Склифосовский! – шикнул Вадик.

– Короче… ну, это… я, как бы, верю, что вернёмся….если будем… ну, это… как одно целое. Как кулак…

– Кулак, – криво усмехнулся Вадик. – Она значит, указательный палец, ты – большой, а я… так, мизинчик…

Мы с Димой переглянулись, не совсем понимая, о чём собственно речь.

– Ку-ку, ребятки! – Юрик стоял на голове Зебрика и отчаянно топал ногой, привлекая к себе внимание. – Не о том толкуете, родимые. От безделья, должно быть. Большой, указательный…  Кулаку без разницы, как пальцы именуются. Главное, чтоб крепкие были и тесно прижимались друг к дружке. А мизинчиком, сударь Вадим, скорее я буду. Всё это словоблудие, тако моё мнение. Може, пора делом заняться?

– Ну, так скажи, Мизинчик, что нам делать? – огрызнулся Вадик.

– Рази, Нюрка, вас ничем не снабдила?

– Точно! – вскрикнул Дима. – Этот… ну, колобок шерстяной!

Странно: за всё время, пока мы здесь, никто не вспомнил о тех вещах, что дала нам баба Нюра – скалки там, ухваты…  Даже, когда продукты доставали.

Каждый взял свой торок и выложил на «стол» что имел.

– Аховый набор, – усмехнулся Вадик. – Можно открывать антикварную лавку.

Я взяла в руки кожаный мешочек, вроде древнего кисета, развязала скукоженные ремешки и вытряхнула клубок. Кажется, он стал ещё меньше, и напоминал скорее покрытую засохшей плесенью картофелину. Мы, невольно, замерли, впившись глазами в «картофелину». Она лежала на снежной поверхности «стола», как на белоснежной скатерти, и вызывала неприятные чувства: хотелось смахнуть её в мусорное ведро и сменить скатерть. И я протянула руку, словно собралась именно это сделать. Ладонь кольнуло, точно иголкой, затем всей руке стало тепло, как если бы я медленно погружала её в горячую воду. Вокруг «картофелины» замельтешили чёрные точки, будто в воздух поднялись потревоженные мошки. С каждой секундой, их становилось больше и, вскоре, тёмное облачко целиком поглотило «картофелину». Рука моя, по локоть, буквально пылала, хотелось выдернуть её из «кипятка», но, почему – то, дальше хотения я не двигалась. Облачко светлело на глазах: из чёрного стало синим, затем розовым, а, когда превращалось в зелёное, растеклось по «столу», заливая, точно сиропом, все выложенные нами вещи. Достигнув края «стола», «сироп» не потёк вниз, как должно быть, а мгновенно обращался в дымок. Вскоре мы оказались окутанными радужным дымом, запахло горелыми спичками, над «столом» потрескивало, будто горящие дрова в печи.

Рука меня слушалась, и ей уже не было горячо. Я ничего не видела, кроме клубящегося радужного дыма. На секунду показалось: я осталась одна!

– Ребята! Алё, вы здесь?

– Здесь, не ори: итак ушам больно, – отозвался Вадик.

Странно: мои уши в порядке. Дым стремительно стал таять, внезапно налетел знобкий ветерок, ударил в ноги, пробежался по телу, колюче лизнул лицо, точно массажной щёткой повели….и исчез.

Я открыла глаза и, невольно, вскрикнула, отпрянув: «стола» не было! На его месте зияла яма, словно на снег вылили не одно ведро воды. На дне ямы лежало… оружие. Древнее по форме, а по виду, будто только что кузнец, завершив обработку, выставил на обозрение плоды своих трудов.