Гиля видела, как обреченно обнажались люди, складывали одежду в кучи: женскую – отдельно; детскую – отдельно мальчиков, отдельно девочек. Мужчины раздевались чуть в стороне.

И детей было много, удивительно много, Гиля только сейчас заметила это. Грудных ребятишек раздевали, снимая пеленки, распашонки и складывали в маленькую кучку, что была на отшибе, почти у края оврага.

Бабушка Роза помогла Гиле раздеться.

Девушка смотрела, как обреченно, безропотно выстраивались голые, беззащитные люди в какое-то подобие шеренг. И опять рядом был папа. Казалось, его это не касалось, не пугало, он не терял рассудок, мог рассуждать здраво, поддерживал дочь, успокаивал. Не сразу, но до Гили стали доходить слова отца:

– Старайся стать за спиной у меня. Как только дадут команду стрелять – падай, падай лицом вниз, замри, не дыши. А там как Бог даст. Но не теряй рассудок, ты сильная, ты все сможешь, я в тебя всегда верил.

Грудных детей вырывали из рук матерей.

Двое солдат брали младенцев за ручки-ножки, раскачивали, затем подбрасывали в воздух надо рвом. Небольшая группа солдат и офицеров стреляла по летящей цели

Следом вдоль рва, на самом его краю, выстроили малолетних мальчиков и девочек лицом к яме. Голеньких. Убивали выстрелами в затылок, спокойно передвигаясь от одного к другому.

Потом приступили к подросткам.

Этих расстреливали из пулеметов, группа солдат с оружием помогала пулеметчикам.

Когда очередные жертвы оказались во рву убитыми, туда, в скопление трупов, бросили несколько гранат, и куски человеческих тел разлетались вокруг, со шлепаньем падали на землю.

Взрослых сначала заставили спуститься в ров, уложить тела уже убитых детей и подростков рядами в штабеля и только потом их самих выстроили в одну длинную шеренгу у края могилы.

Несколько раз вдоль шеренги обреченных проходила группа немцев, внимательно рассматривая обнаженных людей: с мясом срывали сережки, выкручивали пальцы с кольцами, снимали другие драгоценности.

Папа стоял рядом, дедушка прижимался к Гиле с другого бока, шептал молитву. Мама с бабушкой замерли со стороны папы.

– Прощайте, прощайте, мои родные. Пусть Господь даст вам силы, – голос дедушки Шмуля долетал как сквозь вату.

В сознании осталась одна единственная, последняя мысль – упасть раньше, чем станут стрелять. Так требовал папа.

Расчеты залегли за пулеметами, изготовились для стрельбы солдаты – вскинули винтовки и автоматы. Папа и дедушка еще плотнее прижались к Гиле, почти полностью прикрыв ее своими телами. Она уже не видела взмаха офицера, даже его команда «Feuer!» еще не была понята ею, как руки папы и дедушки столкнули ее в ров на трупы детишек.

Теплые, ещё неостывшие, окровавленные тела снизу, бешеная стрельба, тела убитых сверху – сознание девушки помутилось, покинуло ее, и она сама растворилась среди мертвых, ничуть не ощущая себя живой.

Сколько длилось беспамятство – не знает, выпало из сознания.

Очнулась, пришла в себя от тяжести, что навалилась сверху, и от нехватки воздуха. Со спины давило, правую руку в локте чем-то прижало, но самое ужасное – нечем было дышать. Стоило приоткрыть рот, чтобы втянуть хоть маленькую толику воздуха, как тут же рот забивался землёй. Крутила головой, с трудом находила положение, когда можно было хоть чуть-чуть вдохнуть.

Когда всё же сознание прояснилось, до Гили дошло, реально начала понимать, что она лежит во рву среди убитых, засыпанная землёй.

Охвативший ужас вверг девушку в шок, граничащий с потерей сознания.

Лицо упиралось в чье-то еще теплое, слегка шершавое и соленое тело, соленый привкус был и во рту. Даже тот мизерный воздух, что удавалось втянуть в себя, был соленым. Но не было тишины. Один тяжелый вздох сменялся на такой же тяжелый, с сипением выдох. И шевеление. Этот звук шел отовсюду – снизу, сверху, с боков. Она на секунду замирала и явственно слышала, как дышит, тяжело, с хрипом, дышит и шевелится земля.