Под асфальт вшиты точнейшие датчики, нервные окончания потока… многие многие многие окончания… собираются в колоссальную систему городского управления. Пока таких скоростных дорог в Петербурге немного: одно стремительное кольцо, и ещё пара стрелообразных многополосных линий, прорезающих город.

Справа (он должен двигаться с нереальной скоростью, думает Фролов, хотя обманутый мозг этого не воспринимает) ползёт гусеница монорельса. Кажется, едва-едва. Через минуту она приближается, почти прижимается к машине. Фролов встречается взглядом с переливающимся вагоном, бсконечной рекламой: Игра смерти, Игра смерти, бесконечные круги ада для тревожных душ, болезненных созданий, сумасшедших чело-веков, которые пытаются выбраться из мастерского лабиринта. Маленькие испуганные Тесеи совсем не готовы встретиться со страшилищем-Минотавром. Лучшие труспичеры/программисты города трудятся над созданием потоковых чудовищ, зубастых, кровавых, невозможных…

Игра смерти. Ах, да, черт… Фролов сжимается. Пять лет, каждый раз, снова и снова, Игра смерти. Горячее разгулье толпы, следят в барах, комнатах, клубах, домах за Игрой. Любимая городская забава. Новый год так не встречают, как это…

Фролов фокусирует взгляд на тесном вагоне. Утренняя толкучка. Одиночки в очках, шлемах… отблескивающие пустые глаза, пальцы крепко сжимают костлявые поручни, блеск, сонливость, прозрачные стекла, обсыпанные пылью, потерянность, тихий гул магнитного движения, вселенная ливня, нависшего неба над головой, обернутых в ботинки ступней, лакированных туфлей, открытых женских лодыжек… кожа похожа на пергамент, где едва проступают жухлые точки родинок…

И потом: гусеница откланяется, блестящий вагон уплывает прочь, становится похож на длинную темную линию… Открывается нелепый вид на зеленоватую бугристую воду канала.

– А ведь мы могли, слушай, могли бы поработать до обеда, и потом все, – говорит Денисов. – Может, конечно, и получится так… Не хочешь после в бар?

– Я…

– Ну, сам понимаешь…

Фролов кивает.

– Посмотрим, – говорит. – Может, и хочу.

Лобовое стекло негромко сигналит. Пора выводить машину с кольца. Изменения в дорожном полотне заметны по мелким-мелким шероховатостям и едва подрагивающему рулевому колесу.

– Так как ты с ним познакомился? – говорит Фролов.

– С кем? – Денисов открывает глаза… взгляд упирается в лобовое стекло, в левом нижнем углу которого вспыхивает одинокий кружок дежурных уведомлений. Полицейский эфир выдает близлежащие места преступлений… мигает так, будто не знает, что Денисов не собирается просматривать эти бесконечные массивы насилия, убийств, краж, разбоев, наркоторговли… нет, нет, и нет.

– С тем китайцем-контрабандистом.

Денисов криво усмехается. Ему даже не надо напрягаться, чтобы вспомнить.

– Мне было шестнадцать. После побега, после того, как вернулся в Рязань, и, – глотает слова, не говорит о своей матери, которую он нашел в… – На фронт больше не хотелось. Бродил по разрушенным деревням, разбомбленным городам, искал, что пожрать, где укрыться…

– Почему не остался в Рязани?

– Города не стало. Которым я его знал, – о, да… его поглотила густая трясущаяся тьма… привела кровоточащее уравнение к общему знаменателю смерти, город, один из многих, которые вылетели в чертовую трубу, – и… в общем, ну, вышел к реке, этой, как ее, не помню, близко к Ярославлю, наверное, Волга это была. Короче, смотрю, мелкую шхуну выбросило на берег. Я нищий, голодный, в кармане ствол, такой старый, доисторический пистолет. Может, смогу чем поживиться… Подхожу, значит, а там эта китаеза на песке валяется, без сознания. Залез на борт, а там – куча электровинтовок. Такими пользовались служивые из Москвы… Ничего себе, что за дела! Возвращаюсь, хлещу китаезу по щекам. Откуда ты здесь, спрашиваю. Китай в другой стороне. Каким чертом тебя сюда занесло. А он… говорит: я, говорит, контрабандист, понимаешь. Рядом скоро будет новая линия фронта. Вот я и везу пушки… Первым делом хотел его пришить, а потом… думаю. А почему бы и нет, черт возьми. Почему нет.