Но задать вопрос Серёжа не успел. Всё зашелестело, заволновалось, все заняли места на стульях. «Идут! – Идут!, – радостный шепот передавался и подхватывался.

Все резко замолчали. В дверь торжественно и медленно проходит Валя Ткачук, сосредоточенно несущий в руках пред собой большой жестяной восточный кувшин с узким длинным горлышком, и небольшой элегантный стакан-кубок. Красиво и мелодично, словно в опере, Валя доходит до стола и ставит кувшин с кубком на темную бархатную скатерть с бахромой. Валю Ткачука можно принять за помощника режиссера, но это не совсем так: Валя актер, и если и выполняет время от времени работу помрежа, то делает это абсолютно добровольно и безвозмездно. Алина Петровна гордо называет Валю своей правой рукой. Валя пусть и играет маленькие роли, но делает это с особым усердием и трудом. Он знаком с Алиной Петровной с институтских времен, и пользуется в театре определенным весом и уважением. Вот Алина Петровна со знаменитой львиной гривой волос и в очках с тяжелой оправой уступает дорогу драматургу, маленькой улыбающейся женщине в пестрой кофточке и старомодной сумочкой на локте.

Все одухотворенно встали. Ух… У Сережи закружилась голова… Стало еще жарче, как – будто и в без того натопленном помещении кто-то развел невидимый костер.

И началась читка. Первая читка в жизни Сережи. И началось волшебство…

По коридору старого здания какого-то технического НИИ неслись на конях разных мастей, не касаясь копытами пола, всадники Апокалипсиса. Потолок кишел ангелами и прочими божьими созданиями. Между ними метался, не зная, к каким силам приткнуться, младший научный сотрудник Альфред Смирнов. Его возлюбленная, лаборантка Люся, сначала призывала Альфреда к свету, но потом сняла свой белый халат, под которым оказалась чешуйчатая кожа, и Альфред понял, что Люся была суккубом, требующим излияния альфредового семени. Пьеса была наполнена мистикой, аллюзиями и символами.

Маленькая женщина-драматург читала возвышенно и экзальтированно, подобно тому, как некоторые поэтессы выкривают свои стихи. А может, пьеса и была в стихах? Но Серёже было без разницы. Для него это по любому была поэзия. Великая поэзия театра.

Смешной, немного писклявый голос драматурга то голосил немыслимой трелью и фальцетом, то замирал, то пытался опуститься в неведомые трагические глубины. Эта маленькая женщина обыгрывала и проживала не только каждую ситуацию и каждого персонажа, но и, казалось, каждую точку и запятую.

Несколько раз смеялись, и Сережа тоже начинал смеяться вместе со всеми, так как находил то, над чем смеялись, необычайно смешным. Также ахал вместе со всеми.

В момент, когда драматург заверещал, показывая, очевидно, ужас и интонацию одного из персонажей: " -Хвост! Смотрите, у Альфреда хвост!!!», все засмеялись, и Сережа, естественно, тоже, но Алина Петровна, резко обернувшись с первого ряда, так гневно посмотрела на актеров, что все моментально замолкли. В том числе и Сережа. Ему стало стыдно за себя, так как он догадался, что это совсем не смешно.

В чём был смысл пьесы, он так и не понял. Он просто получал чистый восторг. Он почувствовал какое-то неведомое таинство, открывшееся ему только сейчас, на первой читке. Он понял, что все они, актёры, режиссёр, драматург – одна большая, добрая и неразлучная семья. Братья и сёстры какого-то монашеского ордена, крепко связанные друг с другом невидимыми узами театра. И так ему стало хорошо от этого! Так легко и замечательно, что Серёже показалось, что аудитория со всеми присутствующими отрывается от этой грешной земли, и летит куда-то светлячком с горящими окнами всё вверх и вверх, за ноносферу, или как её там, прямиком в космос.