– Я на улице подожду.

Мама вошла в прихожую:

– Подожди здесь. Куда торопишься? Ты что, в этой майке пойдешь? Неприлично же. В церковь все-таки идем, а не на пляж…

– Тесно здесь вдвоем. Я рубашку еще сверху накину, – взяв с вешалки легкую клетчатую рубаху, я вышел на лестничную площадку. Спустившись во двор, достал телефон и набрал Пашин номер. Длинные гудки, какой-то «клац», потом опять длинные гудки, и наконец хриплый Пашин голос:

– Алло.

– Паша, привет! Как дела?

– Здорово. Сплю еще.

– Извини. Новостей насчет телеграммы нет?

– Когда бы я тебе пробивал? Здесь еще девяти нет. Я же сказал: как узнаю что-нибудь – сам позвоню.

– Хорошо. Извини, что разбудил. Пока.

– Пока.

«Клац-клац».

Я оглядел двор. Он изменился за время моего отсутствия. Новая, вся цветастая и яркая, детская площадка – из металла и пластика. За ней у забора – остатки старой – деревянной. Ее установили, когда мне было лет десять, так что я еще успел покататься на ее качелях и полазить по горкам и лестницам. Сейчас от нее остались только два резных столба, да развалины песочницы.

Я подошел к столбам, погладил шероховатую поверхность и резные узоры одного из них. Какое-то тепло и энергия возникли между старой, но крепкой и сухой древесиной и моей ладонью. Хотелось держать и гладить это дерево долго; очень долго. Я подумал о том, что человек способен на нечто огромное, на нечто несоизмеримо большее, чем то, что он делает, видит и чувствует каждый день. Только он сам не знает, на что именно. Может, поэтому человек представляет себе абстрактного Бога, как это нечто великое, к чему стремится, но не может осознать. Бог нужен человеку, чтобы в Нем находить свое стремление и способность к большему.

– Егор!

Я обернулся. Мама шла к выходу со двора и махала мне рукой:

– Пойдем, хоть к концу службы успеем.

Мы подъехали к церковному двору на такси. Мама быстрыми уверенными движениями раздала нищим приготовленную заранее мелочь, и мы вошли в церковь. Она три раза перекрестилась перед входом в церковь и три раза после того, как вошла внутрь. Я шел за ней, не крестясь: я не верующий и даже не крещеный.

Служба подходила к концу. Остановившись недалеко от входа, я разглядывал иконы и роспись на стенах. Мама прошла вперед, ближе к батюшке, потом вернулась ко мне:

– Иди посмотри, на прошлой неделе привезли мощи Святого Серафима. – Она потянула меня за руку к северным воротам. Около них в стенной нише стоял ковчег со стеклянной крышей.

– Посмотри, кожа совсем не истлела – потемнела только, и даже волосы на коже видно, – тихо умилялась мама, разглядывая через стекло мощи. Потом перекрестилась и поцеловала стекло. – Посмотри…

– Мам, я не хочу, – в моем голосе нотки раздражения.

– Ну как хочешь. Его красноармейцы расстреляли в горах в двадцатом вместе с Феогностом.

Отдаленно послышалось классически бодренькое «Sehnsucht» в исполнении Rammstein. Я невольно повернул голову. В церковь вошел не то металлист, не то панк – парень лет двадцати в рваных джинсах с металлическими заклепками, рваной майке и ботинках «милитари». Длинные волосы до плеч, в левом ухе – три сережки. Из наушников, спущенных на шею, неслось ритмичное «Sehnsucht!» и гитарные запилы. Мама, увидев рокера, испуганно попятилась ко мне. Зло зашипели старушки, но парень, не обращая ни на кого внимания, прошел к образу Спаса Нерукотворного, помолился, перекрестился, потом, продолжая креститься, подошел ближе к аналою. Священник посмотрел на рокера, потом как-то виновато опустил глаза и отвернулся.

– Ты еще говоришь, что я неприлично оделся, – с улыбкой шепнул я маме.