Утекали мы так, отстреливаясь, до большого оврага, деваться некуда, спустились в него и как будто в ловушке оказались. Эти волки нас сверху и накрыли, гусеницу порвало, башню заклинило, мехвода нашего ранило. Мы с командиром под руки его, и наружу, до кустов. Повезло ещё, что пехота отстала сильно, а Панцири в овраг не полезли, на черта им это? Так мы и ушли, а мехвод наш не вытянул… похоронили его ночью в лесу.

Глеб слушал молча, и танкист продолжил:

– Три дня шли на восток, жрали только чернику и сырые грибы, немцев несколько раз видели… но какие из нас вояки, с одним пистолетом на двоих?

– И как вы сюда попали? – не выдержал Глеб.

– Вышли к деревне, немцев в ней не было, нас ночью отвели к деду одному, тот проводил в отряд.

– Дед Егор? – выпалил наугад подросток.

– Точно, он. Борода лопатой. Спасибо ему, – танкист умолк и задумался о чём-то своём. Глеб не стал ему мешать.

Тем временем отряд от патрулирования и разведки переходил к действиям. Напали на немецкий санный обоз, положили двух фрицев и трёх полицаев. Лагерю достались консервы, винтовки и два шмайсера. Даже бутыль шнапса10. Вечером по чарке выпили, отметили успех. Налили и Глебу.

Это был первый в его жизни глоток спиртного.

Случались и другие операции, никто Глебу подробно о них не докладывал. Люди уходили в ночь, потом возвращались, бывало, не все. Парень просил командира взять его в бой, но Иван Семёнович только отмахивался:

– Успеешь ещё. В лагере дел хватает.

Как-то ранней весной в отряд привели «языка» – перепуганного немецкого фельдфебеля. Тут пригодились школьные знания Глеба. Фрица усадили в командирской землянке и допросили. Сначала он сбивчиво что-то лопотал, но Иван Семёнович налил ему кружку воды и спокойно разъяснил:

– Мы не звери. Если будешь отвечать чётко и правдиво, останешься жить.

Глеб перевёл. Немец немного успокоился, хлебнул из кружки, но первая его фраза была:

– Ich wollte nicht kämpfen. Ich bin einnormaler Buchhalter. Hab Mitleid mit mir!11

От него узнали, что Ленинград и Москва окружены, но не взяты. Глеб обрадовался, что его родной город ещё держится, вспомнил маму с младшей сестрёнкой – как они там? Успели эвакуироваться или нет?

Тем временем фриц продолжал отвечать на вопросы командира отряда. Сказал, что под Москвой идут ожесточённые бои, туда перебрасывают всё новые соединения. Эшелоны формируют в Низовом, там большой железнодорожный узел.

Молодой партизан почти всё понял, перевёл. Информация совпадала с разведданными отряда. Низовое было километрах в шести отсюда, если напрямую через лес.

– Эх, патронов бы нам. А ещё лучше динамит! – в сердцах выпалил Иван Степанович.

Немца спросили об охране на железной дороге, потом накормили супом, увели и посадили под арест.

В отряд продолжали прибывать люди, по весне соорудили ещё три землянки. Несколько раз их навещал дед Егор. Рассказал, что назавтра после ухода Глеба к Фёкле Платоновне заявился офицерик, тот самый, что жил в доме председателя. Спрашивал, где внук.

– Ночью сбёг, не знамо куда, – честно ответила бабушка, смахнув слезу.

Фрицы перевернули вверх дном весь дом, громко ругались на своём лающем языке, но в результате ушли ни с чем.

– Хорошо, что каратели уже уехали, – добавил дед Егор. – Могло и хуже всё кончиться.

– А про меня говорили с бабушкой? – спросил Глеб.

– Да. Сказал, что ты живёшь, как у Христа за пазухой.

Парень улыбнулся: «Всё верно!»

Вскоре после допроса «языка» командир отряда заглянул в землянку, которую Глеб делил с танкистами и ещё тремя партизанами. Парень склонился над плохо обструганным столом и огрызком карандаша рисовал лесной пейзаж в своём блокнотике. Иван Семёнович взял в руки рисунок: