А потом осталась лишь эта фраза-индульгенция, уже без взаимно неудобной и обоюдно ненужной небритой нежности. И появилась моя усталость от ноши, слишком тяжёлой для ребёнка – быть сыном понарошку сразу для двоих взрослых мужиков. И однажды, уже после того, как я обжёгся пониманием, что мой отец стыдится быть моим отцом, я просто взял и не пришёл к отцовской машине. Хотя видел и понимал, что это – отец приехал, и это он сейчас смотрит на меня, пригнувшись к рулю, и будет смотреть, пока я не плюхнусь на переднее сидение. Но я старательно отводил взгляд. А когда отец удивлённо-психованно засигналил по последней, когда друзья устали тыкать меня в плечо, мол, это же к тебе приехали, фига ли ты, иди давай, не сиди, я с головой погрузился в изучение поведения пчелы на цветке.

Пауза удалась. Пчела умоталась цветочным нектаром и улетела, а отец так и не вышел из своей машины, и его «ну и чо; ну и хули; ну вот я приехал, ну и где ты, бля» – так и осталось с ним. Он бибикнул пару раз, не агрессивно, не матерно бибикнул, и уехал на многие-многие месяцы. Не думаю, что его глаза застилали слёзы.

Потом и у меня зажило, да и не болело, видимо, особенно.

Как мальчишку, меня тянуло говорить с отчимом. Не имею в виду рядовые каждодневные мелочи, которые соскакивают с языка, потому что ты не глухонемой. Я говорю про редкие моменты, когда между нами действительно случался диалог, пусть и чужого с чужим. У нас было несколько совместных рыбалок с его предложением первой папиросной затяжки, с уроками по привязыванию крючков, с моими вопросами про звёзды и его молчанием в ответ. Помню пару-тройку натянутых семейных вечеров с игрой в настольное лото, когда бочонки, картонки, «туды-сюды» с «кочергой», и как финал – фонтан из монеток и лотошных карточек с от-чимовым «да идите вы на хуй», если он проигрывал, и семейная идиллия тотчас разваливалась как домик из этих карточек.

Мало как-то навспоминалось… И это малое, и другое мимолётное, вместе с событиями за годы, прожитые с отчимом под одной крышей, – всё это, связанное с ним, сегодня, на расстоянии лет, сложилось в какую-то разноцветную абракадабровую картину, ахинейную абстракцию, на которую смотришь – вроде много всего намешано, а вот глазу зацепиться не за что, и через глазные яблоки ничего не ломится внутрь, и точно не аукнется потом, а только вспомнится – это же сколько времени убил я, проторчав тогда возле картины?!

Не скрою, меня тянуло общаться с отчимом, и любой мальчишка здесь меня поймёт. Хотя отчима всегда больше интересовал чёрно-белый, а потом – цветной собеседник, хоть и с двумя программами. Но иногда у отчима случались приступы монологов со мной, пьяных скрипучих монологов, прерываемых трещоточным смехом. Именно так! Когда отчим выигрывал в лото или на него нападал этот самый приступ монолога, и тогда он смеялся какой-то деревянной трелью, как будто часто-часто били в сухую колотушку, и чем чаще в неё лупили, тем смешнее становилось отчиму. Редкая трещотка, бьющая из отчима, говорила нашей семье: у него хорошее настроение.

Но я готов был общаться с отчимом не только тогда, когда он заливался трещоткой. Я тянулся к отчиму, как тянулся бы к отцу, будь у меня отец. Ведь я рос, я был мальчишкой, я хотел познавать и потому впитывал мир из всех источников. И через отчимовы монологи, в частности. Как губка впитывал. И любой пацан здесь меня поймёт, потому что в школе – уравнения и пестики-тычинки, а здесь – другое, здесь взрослый человек со статусом «папа», он – носитель информации, к нему априори доверие, а ещё – презентованная мамой уважуха и аргумент в виде двадцатилетней разницы.