– Как ты себя чувствуешь? – спросила мать.

– Ничего, – ответила я.

– Я не тебя спрашиваю, Элли.

– Я в полном порядке, – сказал брат.

– Не тошнит?

– Нет.

– Голова не кружится?

– Нет.

– Ты ведь мне все равно не скажешь?

– Не скажу, – подтвердил он и засмеялся.

– Я не хочу, чтобы ты играл в регби, – твердо сказала мать.

Он спокойно взглянул на нее:

– А мне все равно, что ты не хочешь, я буду играть.

Он взял чашку и сделал три больших глотка, наверняка они обожгли ему горло, но он не подал виду.

– Это слишком опасно, – сказала мать.

– Жить вообще опасно.

– Я не могу на это смотреть.

– Тогда не смотри, но я все равно буду играть, потому что я еще никогда не чувствовал себя таким живым. И таким счастливым, – сказал он и вышел из-за стола.

Мать отвернулась к раковине и смахнула что-то со щеки. Может, слезу? Я поняла: она плачет из-за того, что раньше брат никогда не применял к себе слово «счастливый».

Перед тем как уложить бога спать, я, как обычно, дала ему перекусить. Теперь его клетка стояла во внутреннем дворике, и от ветра ее закрывала ограда, построенная новыми соседями – теми, которых мы еще не знали и которые въехали вместо мистера Голана. Иногда мне еще казалось, что через планки забора на меня смотрят его бледные, прозрачные, как у слепого, глаза.

Я опустилась на холодные плитки и наблюдала, как бог шевелится под газетой. Было холодно, и я поплотнее закуталась в одеяло. Небо над нами было черным, огромным и пустым: ни самолета, ни звезды. Постепенно эта пустота, которая была наверху, заполняла меня изнутри. Она стала частью меня, как веснушка или синяк. Как мое второе имя, которым меня никто не называл.

Я просунула палец через сетку и нашла его нос. Его дыхание было теплым и легким, а язык – настойчивым.

– Все проходит, – тихо сказал он.

– Хочешь есть?

– Немножко, – ответил он, и я просунула в клетку морковку.

– Спасибо, – сказал он. – Очень вкусно.

Сначала я решила, что это лиса так громко дышит и шуршит сухими листьями, а потому потянулась за крикетной битой, валявшейся во дворике еще с лета. Я осторожно двинулась на звук и у задней изгороди увидела ее: розовую мохнатую кучу, бессильно раскинувшуюся на мешке с соломой. Она повернула ко мне измазанное грязью лицо.

– Что с тобой?

– Ничего.

С моей помощью она поднялась и начала стряхивать листья и веточки со своего любимого халата.

– Я убежала, потому что они опять ссорятся, – объяснила она. – Сегодня очень сильно, а мама кинула лампу в стену.

Я взяла ее за руку и повела к дому.

– Можно, я у вас останусь сегодня? – сказала она.

– Я спрошу у мамы, но она точно согласится. – Мать всегда соглашалась.

Мы присели на корточки перед клеткой и прижались друг к другу, чтобы было не так холодно.

– С кем ты здесь разговаривала? – спросила Дженни Пенни.

– С кроликом. Знаешь, он ведь говорящий. У него голос как у Гарольда Вильсона[8].

– Правда? А со мной он будет разговаривать?

– Не знаю. Попробуй.

– Эй, кролик, кролик, – позвала она и ткнула его в пузо своим коротким толстеньким мизинцем. – Скажи мне что-нибудь.

– Ах ты, засранка, – сказал бог. – Больно ведь! Дженни Пенни минуту посидела молча. Потом посмотрела на меня. Потом еще подождала.

– Ничего не слышу, – сказала она наконец.

– Может, он устал, – предположила я.

– А у меня тоже один раз был кролик. Я тогда была совсем маленькой, и мы жили в фургоне.

– И что с ним стало? – спросила я, уже чувствуя жестокую неизбежность того, что последует.

– Они его съели, – сказала Дженни Пенни, и по ее грязной щеке к уголку рта сбежала одна слеза. – Сказали, что он убежал, но я знаю, как все было. Вкус-то был совсем не такой, как у курицы.