– Ну, рассказывай, – сказала она, опускаясь рядом со мной на корточки. – Как все прошло?

Мои губы начали двигаться, но я была слишком расстроена, чтобы говорить вслух; пришлось шептать.

– Что? – переспросила Нэнси, наклоняясь ближе.

Я сложила ладони ковшиком и зашептала прямо ей в ухо.

– Что? Хозяина гостиницы? – возмутилась она. – Жалкого трактирщика?

Я кивнула, чувствуя, как силой удерживаемые слезы сотрясают тело, потом подняла на нее глаза и с трудом выдавила:

– Слепого трактирщика.

В день представления она вползла за кулисы, напоминая не осьминога, как было задумано, а скорее гигантского тарантула. Мисс Грогни, увидев ее, завизжала как резаная, но, поскольку переодеваться в верблюда было уже поздно, она только приказала Дженни Пенни держаться в самом темном углу сцены и добавила, что если заметит хоть кусочек щупальца, то лично задушит ее большим пластиковым мешком. Младенец Иисус, услышав такую угрозу, разревелся, а мисс Грогни велела ему немедленно заткнуться и обозвала хныкалкой.

Я высунула голову в щель в занавесе и быстро оглядела зал, выискивая мать и Нэнси. Народу сегодня собралось много, не в пример прошлому разу, когда Праздник урожая так неудачно совпал с решающим матчем местной футбольной команды. Тогда всего человек двадцать явились посмотреть представ ление и порадоваться осенним дарам, состоявшим из двух дюжин банок с фасолью, десятка буханок и ящика яблок-паданцев.

Нэнси заметила меня и успела подмигнуть до того, как твердая рука мисс Грогни утащила меня обратно, во времена зарождающегося христианства.

– Ты все испортишь, если будешь высовываться, – прошипела она.

А я подумала, что и без того все испорчу, и сердце у меня сжалось от ужаса.

– Где верблюды? – вопила мисс Грогни.

– Может, им надоело горбатиться? – предположил новый учитель мистер Гулливер, и все засмеялись.

– Не смешно, мистер Гулливер, – обиделась мисс Грогни и попыталась гордо удалиться, но споткнулась о мешок с песком и испортила весь эффект.

– Удачи, – прошептала я Дженни Пенни, когда та вперевалку направилась к яслям с младенцем.

По стене параллельно ей двигалась причудливая тень. Дженни обернулась, улыбнулась мне во весь рот, и я заметила, что для красоты она зачернила два передних зуба.

Свет в зале потух, меня замутило от волнения. Раздались первые звуки музыки. Я вытерла вспотевшие ладони о красную рубашку, оставив на ней влажные следы, надела темные очки и практически ослепла. Своей белой тростью я угодила в зад одной из овец, и та захныкала. Я извинилась перед мисс Грогни и объяснила, что ничего не вижу.

– К счастью, Бог не был так слеп, – пробормотала она, а у меня по спине пробежал холодок.

Едко пахла солома, которой были выстелены ясли. Я принесла ее из дома, и она была не очень чистой, но зато совершенно настоящей. Когда в нее уложили Майкла Джейкобса, изображающего Младенца Христа, он тут же начал чесаться. Черты лица у него были грубыми, подбородок чем-то измазан, и он походил на мужичка с черной бородой. С помощью трости я нащупала путь и заняла предназначенное мне место.

Сцена с архангелом Гавриилом прошла благополучно, и я слышала, как зрители одобрительно хлопали, когда Мария Диспонера, новенькая гречанка, забыла свой текст и сказала просто: «Слушай, Мария. У тебя будет ребенок. Иди-ка в Вил-феем». Столь важную роль она получила потому, что у ее родителей был греческий ресторан и мисс Грогни разрешалось посещать его сколько угодно, правда только до тех пор, пока как-то вечером она не начала бить тарелки, хотя остальные посетители вроде и не собирались.